Михаил Никифорович Катков не обделён вниманием историков. Книги о нём выходили и в дореволюционное, и в советское время, появляются они и в наши дни¹. Несколько хуже обстоит дело с изданием катковских текстов: в небольшие сборники рубежа XX–XXI вв. вошли в основном статьи «хватательно-охранительной» направленности. Более содержательный, включающий письма и отзывы современников шеститомник, к сожалению, лишён полноценного научного комментария и предназначен скорее для украшения полок в начальственных кабинетах, чем для увлекательного чтения или научно-исследовательской работы². Двухсотлетие со дня рождения Каткова, не став событием национального масштаба, заинтересовало в основном учёных, подготовивших два тематических выпуска почтенных консервативно-академических журналов³, «Диалог о книге» в «Российской истории»⁴ и несколько уютных конференций и семинаров⁵.

Книга А.В. Лубкова находится в этом ряду. Её беглый просмотр вызывает скорее недоумение – кажущийся мозаичным текст о молодости Каткова сразу же заставляет вспомнить сравнительно свежую, обстоятельную и хорошо известную специалистам монографию С.М. Саньковой⁶. Впрочем, медленное чтение, – для которого работа Лубкова и предназначена, – оставляет совершенно иное впечатление. Оно было бы вполне благоприятным, если бы не странные ссылки на катковские произведения. Автор почему-то пользуется либо их сетевыми публикациями, либо упоминавшимся собранием сочинений в шести томах. Однако передовицы «Московских ведомостей» и в нём, и в Сети воспроизводятся, как правило, не по оригинальным газетным публикациям (кстати, далеко не всегда принадлежавшим перу самого Каткова), а по их «Полному собранию», изданному С.П. Катковой, где злободневные, особенно ранние, статьи нередко подвергались не менее тенденциозной цензуре 1890-х гг.

Лубков явно идеализирует своего героя. По его словам, «оригинальность, стремление к философскому наполнению содержания текста, попытка теоретической или научной обоснованности и вместе с тем отточенность слога и страстность отличают публикации Каткова. Он писал темпераментно, образно, изящно, в каждой статье ощущалась глубина и красота мысли и слова. Белинский откровенно завидовал “слогу Каткова”, достоинством которого он считал “определённость, состоящую в образности”» (c. 151–152). С этим можно отчасти согласиться, если только не вспоминать о том, что в более поздний период современники – в том числе далеко не либеральные – часто отмечали грубость, высокомерие и обвинительный тон катковских выпадов. Причём из иных газетных столбцов, по словам Ф.И. Тютчева, «торчал сердитый горб» соиздателя «Московских ведомостей» П.М. Леонтьева⁷. Перу другого члена «катковского триумвирата» – Н.А. Любимова, вероятно, принадлежали такого рода ядовитые фразы: «Панургово стадо приходит в волнение, чтобы всячески препятствовать водворению солидного образования в России. Барашки производят удивительные эволюции и неутомимо работают. На них не действуют разумные доводы: на то они и барашки»⁸. Но, так ли иначе, катковский редакционный «триумвират» был «неразрывным целым», и странно было бы ожидать изящества и красоты мысли от редактора, сказавшего русской печати «извозчичье: тпррру»⁹.

Сильно удивились бы западники и славянофилы XIX в., узнав, что именно Катков «практически воплощал русскую духовную традицию – идею соборности, гармонии целого и свободы составляющих его частей» (с. 11). И, конечно, ошибочно полагать, будто всегда «проводимые “московским громовержцем” идеи органично воспринимались в обществе и пользовались высокой степенью доверия», а «значимость его авторитета и роли в общественной мысли и жизни не вызывала сомнений» (с. 10). Всё же среди откликов на смерть Каткова (в том числе и в консервативных кругах) обнаруживается такое количество «сомнений» в его роли, которому посочувствовал бы любой диктатор XX столетия¹⁰.

Порою идеализация героя приводит автора книги к курьёзам. Так, повествуя о том, как молодой Катков старался устроиться на государственную службу в Петербурге, Лубков отмечает: «Предприимчивые попытки Каткова встретили самые негативные оценки у современников: “максимум амбиций”, “попасть к какому-нибудь тузу или тузику в особые поручения” – говорили злые языки» (с. 193). «Злым языком» оказывается, однако, сам Михаил Никифорович – тогда ещё «полумагистр», с иронией писавший о себе А.А. Краевскому: «Удастся ли мне найти порядочное место, сколько-нибудь согласное с моими занятиями и интересами? Как прежде казалось бы мне это легко, так теперь, когда я попрохладился и порастратился местами, кажется трудным. Maximum моей амбиции – попасть к какому-нибудь тузу или тузику в особые поручения, чтобы иметь, между прочим, случай ездить по Руси, – ибо это будет согласоваться с моими занятиями, по крайней мере, с одною стороною»¹¹.

Иногда может показаться, что автор монографии противоречит самому себе. Так, во введении Лубков вполне в духе либеральной традиции констатирует, что катковские «идейные взгляды претерпели со временем разительные изменения» (с. 5). Однако далее утверждается, что «те современники Каткова и его посмертные критики, кто с лёгкостью упрекали его в частой перемене взглядов, в оппортунизме и отсутствии принципиальной позиции в общественной и литературной деятельности, глубоко заблуждались» (с. 143). А в самом конце автор соглашается «с теми исследователями, кто полагает, что сути своих взглядов Катков не менял» (с. 237). Этот тезис звучал ещё в ранней советской историографии¹². Впрочем, противоречия здесь нет: «разительные изменения» заметны в высказываниях Каткова о сословном представительстве, национальной политике, организации суда, университетской автономии и т.п., но основанного на «классицизме» и немецкой философии идеалистического «базиса» Михаил Никифорович и в самом деле никогда не менял¹³. Правда, если книга, как пишет автор, «знакомит читателей с Михаилом Катковым» (с. 5), следовало бы более чётко очертить постоянное и изменчивое в мировоззрении публициста.

В основе убеждений Каткова, по мнению Лубкова, лежала «идея личности», которая была «ключевой в его воззрениях и всей дальнейшей деятельности» (с. 234). Она сближала его с кружком Станкевича, но понималась будущим редактором «Русского вестника» более глубоко, что в конечном итоге и привело его к разрыву с либеральным секуляризмом (с. 108). К сожалению, степень этой глубины раскрывается в книге достаточно туманно. И в этом тумане историк, кажется, попадает из 1860-х прямо в 1990-е гг.: «Идея личности получит дальнейшее развитие у зрелого Каткова, когда он будет возвращать внимание российской элиты к решению актуальных проблем государства, показывать высшей бюрократии и всей российской элите её истинное призвание и предназначение. Великие реформы, затронувшие все стороны жизни общества, нашли горячий отклик и поддержку в Каткове как патриоте и гражданине. На страницах возглавляемых им изданий он будет обличать уродливые явления и глубокие проблемы, которыми оборачивались преобразования под руководством безответственных либеральных реформаторов. Своими действиями, а часто бездействием они дискредитировали реформы и наносили непоправимый ущерб национальным интересам страны и её будущему» (с. 237).

Несколько размытым получился и рассказ о докторской диссертации Каткова, посвящённой древнейшему периоду греческой философии, которая, наряду с шеллингианством, определила основу его миросозерцания. Признавая это, автор по преимуществу излагает отзывы современников и усматривает заслугу диссертанта в «рассмотрении истории мысли как целостного единого процесса со свойственными ему внутренними противоречиями». При этом «“возможности всего будущего обособления и разнообразия” на примере изучения идеальных моделей общества и государства демонстрировали приемлемые и неприемлемые пути развития, в том числе и для России» (с. 221). Для характеристики философических исканий молодого Каткова подобных наблюдений всё же явно недостаточно.

Впрочем, всё это не умаляет качества книги Лубкова, в которой «невольное сопоставление, на первый взгляд, диаметрально противоположных по своим взглядам людей, относимых к явно полярным “лагерям”, несовместимых по своим воззрениям, подчас выявляет нечто большее, чем собственно разделение на славянофильские и западнические платформы, левых или правых, почвенников или консерваторов, и обнаруживает действительное творчество национального самосознания на основе любви к своей Родине» (с. 9). В отличие от Саньковой, Лубков уделяет внимание не столько самому Каткову, сколько его окружению 1830–1850-х гг. В книге дана широкая панорама жизни московских интеллектуалов, из среды которых вышел будущий «идеолог контрреформ». Тут собрано всё: от погоды, родственников, воспитателей и покровителей (самым колоритным из них предстаёт гр. С.Г. Строганов), университетских товарищей (включая экзотического Д.С. Кодзокова), властителей дум (сравнение идей Каткова и П.Я. Чаадаева вышло особенно удачно) до врагов и друзей по литературной и общественной борьбе – В.Г. Белинского, М.А. Бакунина, А.И. Герцена, П.М. Леонтьева и др. Лишённая монографической «проблемности», книга А.В. Лубкова помогает понять, на какой собственно «почве» явился «московский громовержец». И предсказуемость ответа – «всё на той же, на московской», – не делает его менее ценным. Примечания