В Санкт-Петербурге имеются многолетние традиции по изучению ленинградской блокады. В трудах Б.П. Белозёрова, А.Р. Дзенискевича, В.М. Ковальчука и других исследователей анализировались проблемы жизнеобеспечения в блокадном городе, подчёркивалось стратегическое значение битвы за Ленинград, воссоздавались страницы героической и самоотверженной борьбы его жителей с врагом¹. В последнее время историки всё чаще обращают внимание на бытовое поведение и способы выживания населения в чрезвычайных условиях города-фронта, индивидуальные и массовые настроения, слухи и проч.²

Вместе с тем, как справедливо отмечает один из виднейших представителей петербургской научной школы Г.Л. Соболев, не только сама блокада (которую он пережил ребёнком, не покидая Ленинград ни на один день до конца войны) – явление трагическое, но и её изучение. Уже в ходе раскручивания «Ленинградского дела» одним из главных обвинений стало «выпячивание» роли города в событиях Великой Отечественной войны и распространение «мифа» об особой судьбе Ленинграда. Высшее руководство страны сначала позволило ленинградской партийной организации написать собственную историю блокады, но затем почти сразу же лишило её такого права, заставляя описывать прошлое с позиций союзного центра³. Репрессии против бывших руководителей обороны города почти на десять лет создали вокруг неё информационный вакуум. Да и в дальнейшем из-за засекреченности многих архивных документов исследователи долгие годы испытывали «источниковый голод», располагая фактически лишь несколькими разрозненными тематическими публикациями, подготовка и выход которых зависели от идеологической политики КПСС.

В таких условиях стремление учёных нарушить устоявшийся «канон» и донести до общественности правду о блокаде нередко наталкивалось на противодействие партийных функционеров. Об этом, в частности, свидетельствовала попытка В.М. Ковальчука и Г.Л. Соболева оспорить официальные данные о числе погибших горожан (III, с. 729–748). В наши дни, к сожалению, также существует опасность превращения ряда событий Великой Отечественной войны в идеологический фетиш. Поэтому историки не могут ограничиться добротной реконструкцией прошлого, избегая научного объяснения и взвешенной оценки последствий принимавшихся в критической обстановке решений.

Соболев это отчётливо сознаёт. В частности, он пишет о фатальном просчёте ленинградского руководства, не замечавшего катастрофической опасности необеспеченности продовольствием города, где проживало более двух миллионов жителей, половину из которых составляли дети и иждивенцы. Бремя ответственности за их судьбу лежало именно на Смольном. Снабжение Ленинграда всегда являлось дотационным, о чём власти были прекрасно осведомлены. 2 июня 1941 г. в кратком информационном сообщении, направленном наркомам торговли СССР и РСФСР (А.В. Любимову и Д.В. Павлову), заведующий отделом торговли Ленгорисполкома И.А. Андреенко указывал на крайнюю недостаточность фондов муки, предназначенных для города: они обеспечивали лишь потребности хлебопекарной промышленности и общественного питания, тогда как возможность пустить муку в розничную продажу отсутствовала; на июнь пшеничной муки высшего сорта было выделено на 800 т меньше, чем требовалось в заявке, муки 1-го сорта – на 1 600 т, муки 2-го сорта – на 200 т⁴. Городу не хватало также рыбы, сахара, чая, растительного масла, яиц; систематически не выполнялись планы централизованного завоза молочных продуктов (в мае 1941 г. – всего 57,7% от запланированного). Несмотря на то, что ряд основных продовольственных товаров не поступал в открытую продажу, не обеспечивалось и создание резервов, в апреле–мае Наркомат торговли СССР сократил поставки в город сливочного масла, маргарина, колбасных и кондитерских изделий, сыра, консервов и других продуктов массового спроса. В результате за два предшествовавших войне месяца Ленинград не получил товаров (в том числе длительного хранения) на 47 млн руб.⁵ Нежелание властей сделать реалистичные выводы из кризиса снабжения, охватившего город в 1939–1940 гг. во время войны с Финляндией, привело к тому, что в нём в принципе не создавалось ни серьёзных запасов, ни условий для долгосрочного складирования продовольствия.

Ссылаясь на опыт обороны Мадрида, городское руководство признавало необходимость эвакуации из Ленинграда в военное время детей и стариков. Ещё 13 апреля 1937 г. на суженном заседании президиума Ленгорсовета приняли постановление просить СНК СССР санкционировать вывоз вглубь страны в случае войны 400–500 тыс. человек, дабы «значительные контингенты детей и пожилых» не осложняли организацию обороны⁶. С 29 июня по 27 августа 1941 г. были эвакуированы 488 703 ленинградца (в том числе 220 тыс. детей)⁷. Но многих из них вывозили в районы Ленинградской обл., ставшие смертельно опасными вследствие быстрого продвижения немецких войск, и вскоре они или вернулись назад, или погибли при налётах вражеской авиации. Неудачно и непродуманно организованная первая эвакуация привела к тому, что дальнейшие призывы покинуть город не находили отклика у жителей. Люди переставали верить власти. Начальник планового отдела 7-й гидроэлектростанции И.Д. Зеленская в ноябре 1941 г. отметила в дневнике: «Кто же это “они” и “мы”? Такое деление частенько приходится слышать. Начальство? Коммунисты?»⁸. Однако, несмотря на очевидную (и существенную) разницу в условиях быта рядовых горожан и людей, в той или иной степени облечённых властными полномочиями, их объединяло понимание того, что в случае падения города неминуемая гибель ждёт всех. И не случайно на страницах трилогии Соболева блокадная история излагается словами и обычных тружеников, и представителей военного командования, и хозяев Смольного, и высших должностных лиц из Кремля. Только это даёт возможность создать картину трагедии, пережитой сообща.

Несомненное достоинство труда Соболева состоит и в том, что в нём детально прослеживается «выход» города и горожан из блокады и показано реальное значение 1943 г. в блокадной эпопее, долгое время остававшееся в тени драматических событий 1941–1942 гг. Между тем до сих пор ещё недостаточно изучены особенности поведения человека в условиях, когда он перестаёт балансировать на грани смерти, когда от него не требуется уже ежедневного героизма, когда в его повседневном быту появляются забытые, казалось бы, вещи и явления – патефон, новые туфли, завивка-перманент, когда даже дерущиеся во дворе мальчишки становятся символом возвращения к мирной жизни. И тут также не обойтись без сочетания методов институциональной и социальной истории, антропологии, психологии, без известных познаний в медицине. Такой комплексный подход, использованный Г.Л. Соболевым при создании трилогии «Ленинград в борьбе за выживание в блокаде», наглядно демонстрирует, как важно порой исследователю «прожить» историю вместе со своими героями.