Книга В.В. Тихонова отражает творческий рост её автора. От исследования жизни и творчества поколения московских историков, чей творческий путь пришёлся на первую половину ХХ в., он перешёл к рассмотрению политических кампаний 1940-х – начала 1950-х гг., ставших нормой жизни в последние годы работы этих учёных. Персонажами книги явились и представители старшего поколения и, главным образом, их младшие ученики, получившие профессиональное образование в 1930–1940-х гг. О последних пока недостаточно известно в отечественной исторической науке. В частности, ненаписанную страницу в биографиях этой группы историков до последнего времени составляли именно наполненные идеологическим шумом военный и послевоенный периоды.

Бросаются в глаза широкий охват темы и большое количество впервые вводимых в оборот архивных источников. Причём привлечённые материалы – протоколы собраний, стенограммы заседаний, отчёты – обладают высокой степенью достоверности. К сожалению, автор не указывает, какие именно источники используется им в том или ином случае, предпочитая глухие ссылки. Читателю всё-таки важно знать, на что опирается исследователь – на протокол или стенограмму, поскольку степень полноты информации, точность передаваемых высказываний в них существенно разнятся. Однако в целом автор создал убедительную картину сменяющих друг друга политико-идеологических валов, накатывавшихся на сообщество историков, одни из которых становились жертвами, другие – истязателями.

Рассматриваемая книга рождает размышления, и это очень важное её качество. Так, в работе вскользь говорится об «окончательном оформлении и теоретическом обрамлении» концепта советского патриотизма (с. 63). Данный сюжет не самый главный, и всё же хотелось бы на нём остановиться. Это приходится делать потому, что в литературе высказано мнение, будто применительно к 1930-м гг. «можно говорить о новом идеологическом курсе, но никак не о смене идеологии»¹. Думается, что новый идеологический курс означает смещение акцентов с одних понятий, существовавших в идеологии, на другие, которые до определённой поры не были актуальны. Но дело-то в том, что в 1930-х гг. появлялись и разрабатывались понятия, которых в идеологии большевиков не было, в частности, «советский патриотизм», ставшее центральным и чрезвычайно актуальным в период послевоенных политических кампаний. Так что эволюция оказалась глубокой, связанной и с введением в идеологию новых духовных ценностей, и с переосмыслением ряда понятий, с новыми оценками, диаметрально противоположными прежним, что вполне может дать основание для мысли о смене идеологии.

Здесь необходимо указать на фигуру К.Б. Радека. Он первым (ещё в 1920 г.) начал пересматривать смысл самого понятия «патриотизм»². Ему же принадлежит наиболее обстоятельная историко-теоретическая разработка термина «советский патриотизм»³, который во время войны ещё не получил «окончательного оформления». Зато позже, в 1950 г., обобщая результаты работы, Институт философии АН СССР выпустил массовым тиражом (100 тыс. экз.) сборник статей «О советском патриотизме». Именно здесь понятие оказалось всесторонне освещено, подчёркивалась его направленность «против буржуазного космополитизма». Эта теоретическая работа достойна была бы специального рассмотрения на фоне тогдашних политических кампаний.

Автор говорит о «внутренней советизации» населения, в том числе историков «старой школы» из «бывших людей». Политико-идеологические кампании были призваны углубить этот процесс. В качестве примера приводится П.А. Зайончковский, «старавшийся активно влиться в новое общество» (с. 46). Мне думается, что здесь можно усмотреть две составляющих: советизация поведения и марксизация мышления. У старшего поколения – учителей-классиков науки и первого поколения их учеников, родившихся в начале ХХ в., – оба процесса часто были поверхностны, представали в качестве игры (подчинение правилам, использование их в своих интересах). Эти учёные если и старались «активно влиться в новое общество», то всё же сохраняли прежние духовные ценности, не отождествляли свою жизненную позицию с официальной.

Тот же Зайончковский, периодически разговаривая по телефону с деканом исторического факультета МГУ Ю.С. Кукушкиным, нередко спрашивал, имея в виду политическую обстановку: «А что, не изменилось ли у нас расписание?» Только в годы перестройки Кукушкин сказал, что теперь мог бы радостно ответить собеседнику: «Изменилось, Пётр Андреевич, изменилось!» Несомненно, Зайончковский ждал либерализации режима и был не в восторге от того, что наблюдал вокруг и вряд ли «активно старался влиться». Он считал себя марксистом и в то же время позитивистом, соглашался с приоритетом экономики, но полагал важными и другие факторы исторического процесса. А когда Н.М. Дружинин сказал ему, что «источники нужно методологически организовывать», ответил: «А я вот и не научился этому». Историк сдержанно относился к «основщикам» – специалистам по истории КПСС и научному коммунизму. Когда в начале 1960-х гг. он редактировал журнал «Научные доклады высшей школы», ни одной статьи таких авторов не пропустил⁴. Кстати, пока не найдено ничего об отношении Зайончковского к кампаниям 1940–1950-х гг.

В работе освещены главным образом судьбы людей, подвергшихся критике в ходе идеологических проработок. Кроме рассматриваемой книги в этом отношении особенно показательна фундаментальная работа П.А. Дружинина⁵. Изучение обеих работ приводит к выводу, что отражение этих кампаний в творчестве учёных, в частности историков, исследовано пока ещё в меньшей степени. Между тем поработать в этом направлении было бы интересно. Как стало известно недавно, благодаря диссертационной работе молодого историка В.В. Ковели, в судьбе и творчестве М.Н. Тихомирова кампания борьбы с «буржуазным объективизмом» сыграла ту же роль, что и Академическое дело 1930 г. в судьбе его учителей⁶. На него обрушилась такая критика, что он чуть не умер. Власть согнула учёного, он был вынужден приспосабливать содержание своих работ к «требованиям времени». Позже, духовно разгибаясь, он корректировал свои выводы и построения. Вряд ли случай Тихомирова уникален. Предстоит ещё изучить наследие учёных, переживших указанные кампании, чтобы выяснить последствия духовных потрясений и в этой области.

Понятно, что в ходе упомянутых кампаний историки вели себя по-разному. Безопаснее было отмолчаться, не лезть в свалку, но даже молчание нередко требовало мужества. Сказал же Тихомиров: «Я в еврейских погромах не участвую». Однако не все могли отойти в сторону – иных обязывало положение. Как вспоминала Е.Н. Кушева, когда по велению сверху С.В. Бахрушину пришлось проводить заседание возглавлявшегося им сектора истории феодальной России Института истории АН СССР, посвящённое критике работ Б.Б. Кафенгауза, на него был прислан специальный «наблюдатель». К сожалению, Екатерина Николаевна не назвала мне его фамилии. Бахрушин не стал «громить» Кафенгауза, как негласно было велено, а, пренебрегая «духом времени», повёл заседание так, что состоялся спокойный, совершенно академический анализ работ этого историка. Известно также, что стремился преодолеть общее давление и сдерживал «крови жаждущих» Дружинин. Тихонов приводит замечательный пример этого: вместо того, чтобы громить кого-нибудь из современников, Дружинин взялся критиковать П.Я. Чаадаева. Ещё один эпизод относится к 1951 г., когда была объявлена «антипатриотичной» книга Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию». На заседании в Институте истории АН СССР единственной, кто высказался против обвинений, оказалась М.В. Нечкина⁷. Вероятно, количество таких примеров можно и увеличить, хотя, скорее всего, они будут немногочисленны. Однако говорить и помнить о них нужно.

Моё внимание привлекло также рассуждение автора по поводу того поколения, которое пришло в науку после Великой Отечественной войны. Историк справедливо (и не единожды) заметил, что это были люди разные. Среди фронтовиков были не только те, кто вернулся домой и мечтал о карьере. «Нового декабризма» не получилось, однако в их памяти война оставила глубокий след. В.П. Данилов не мог забыть ни неожиданного для советского человека впечатления от жизни за рубежом, ни поведения офицеров за пределами Отечества. Кроме того, на молодые годы этого «призыва» пришлось ещё и такое для многих судьбоносное событие, как ХХ съезд Коммунистической партии. Отсюда, как мне кажется, идут повороты и изломы жизни Данилова, А.М. Некрича, историков «нового направления», А.А. Зимина.

Как видно, размышления над книгой уводят порой к темам, отдалённым от содержания этой работы. Что ж, и в этом тоже её плодотворное значение.