Как и В.Г. Вовина-Лебедева, начну с цитаты: «Сомнение является для учёного орудием его труда. Когда он собрал в горсть все существующие разрозненные факты, он старается их соединить между собой в какую-нибудь теорию, общее представление. Если он хороший учёный, как только он это сделал, он начинает ставить своё собственное представление под вопрос, начинает спрашивать себя: нет ли логической ошибки в моём построении, нет ли передёргивания, нет ли чего-нибудь непродуманного и недодуманного, нет ли где-нибудь трещины? И ещё: если он всего этого не находит, он начинает искать новые данные, от которых рухнет его представление, потому что ему не его представление дорого, а та реальность, которую он исследует. И он потому может ставить под вопрос своё представление, что ни одной минуты не колеблется в той реальности, которая вокруг него есть»¹. Эти слова произнесены человеком, казалось бы, весьма далёким от науки, да ещё и в беседе о вере².

Не знаю, читал ли митрополит Антоний Карла Поппера, но попперовская идея фальсифицируемости как основного критерия научности теории или гипотезы изложена здесь предельно ясно: любые высказывания содержат информацию о реальности только в том случае, если они обладают способностью прийти в столкновение с опытом. В науке нет места «окончательным точкам зрения».

Любой автор, предлагающий новый подход к объекту своего исследования или объяснение некоторому количеству наблюдений, всегда стремится подобрать подтверждающие аргументы. В этом его сила – и одновременно слабость. В своём труде порой бывает сложно уловить низкую степень доказательности в собственных рассуждениях. Гораздо легче это увидеть в чужой работе. «Чужому» глазу (тем более взгляду человека, который принципиально не согласен с тобой) виднее. Но тут следует помнить, что научная дискуссия (если она носит действительно научный характер) не должна сводиться к оценочным суждениям («нравится» – «не нравится», «убедила» – «не убедила»). Гораздо важнее (обратимся вновь к Попперу) выяснить: а) не имеет ли предложенная гипотеза внутренних противоречий; б) нет ли в ней тавтологии; в) позволяет ли она увидеть то, что прежде было не видно или не заметно, и, наконец, г) проходят ли предложенные логические следствия эмпирическую проверку (для гуманитариев – имеют ли они подтверждения в текстах исторических источников). Но сделать это можно лишь после того как гипотеза или теория сформулирована. При этом следует помнить, что «теории никогда эмпирически не верифицируемы»³.

Естественно, в каждой новой теории всегда существуют слабые места. Вопрос лишь в том, разрушают ли эти слабые места саму теорию, либо это – частный момент, который просто может быть уточнён или скорректирован (можно вспомнить шахматовские «большие скобки», как назвал их М.Д. Присёлков). И потому, с одной стороны, важно такие места искать и критиковать (но, скорее, не в общих обзорах, а в рецензиях на конкретные работы того или иного автора). С другой, пытаясь дать общую картину того, что сделано за последние десятилетия (в нашем случае в изучении древнерусского летописания), как мне представляется, гораздо важнее обратить внимание на перспективы, открывающиеся благодаря новым подходам. Именно поэтому я не считаю необходимым вступать в полемику по частным вопросам и постараюсь представить свое ви́дение нынешней ситуации в изучении летописания.

В замечательном историографическом обзоре, данном лучшим на сей день специалистом в области летописной историографии В.Г. Вовиной-Лебедевой, на мой взгляд, есть несколько позиций, нуждающихся в уточнении. Естественно, каждый видит только то, что он может и хочет увидеть (это, конечно, не снимает ответственности с автора, возможно, недостаточно ясно сформулировавшего то, что он хотел донести до своего читателя). Любой другой взгляд на те же самые проблемы может выявить иные стороны историографии древнерусского летописания, по каким-то причинам оказавшиеся незаметными для коллег, и, может быть, уточнить или скорректировать некоторые моменты.

Принципиально важным, на мой взгляд, является то, что раннее древнерусское летописание изучается представителями смежных, но различных наук: с одной стороны, это филологи (литературоведы) и лингвисты, с другой – историки. Объект их изучения один и тот же, но предметы – разные. Первых интересует прежде всего форма: тексты как таковые и их история, историческая лексика, грамматика и морфология, а также образная система, используемая летописцами. Вторые же пытаются за этими образами, за внешней оболочкой текста разглядеть реальные события прошлого. Исходя из описания, историки стараются понять, что происходило «на самом деле», а что является формой, способом, с помощью которых автор источника пытался зафиксировать увиденное или услышанное им. И здесь на помощь им приходят литературоведы и лингвисты. Изучая историю, генеалогию текста, они закладывают основу исторических построений: позволяют историкам установить, может ли тот или иной текст рассматриваться в качестве исторического источника, а также какой вид ретроспективной информации имеется в их распоряжении (верифицируемая, уникальная, или же это прямые или косвенные цитаты из других произведений). Без учёта всех этих моментов научное историческое познание невозможно. В свою очередь, историки дают литературоведам и лингвистам историческую основу для их построений: историю этносов, политических и социальных структур. И уже такое разграничение ставит под вопрос возможность причисления историков, скажем, к той или иной лингвистической школе – и наоборот. Скорее, речь идёт об использовании достижений и методов смежных дисциплин для достижения «своих» – исторических или, напротив, филологических целей. А методы и подходы они разрабатывают специфические для данной дисциплины.

Граница здесь весьма тонкая и не всегда заметная, но от того не менее чёткая. Порой эти два подхода пересекаются: их представители так или иначе вторгаются в «чужую» территорию. Но это – скорее исключение, нежели правило. Впрочем, существует и вполне «легальное» поле совместных исследований – история культуры. И здесь изучение летописания как культурного феномена является плодом совместных разработок гуманитариев.

Однако вопросы, поднятые Вовиной-Лебедевой, касаются почти исключительно работ историков. Из современных лингвистов она подробно рассмотрела лишь работы А.А. Гиппиуса; упоминаются также статьи А. Тимберлейка, О.Б. Страховой и Л.Ф. Килиной. Что же касается современных литературоведов, то внимание уделено только одной статье А.Я. Сендеровича. Все прочие работы написаны историками (даже если в работе они применяют методы, сходные с методикой Гиппиуса, и причисляются в обзоре к его школе).

Начнём с текстологии древнерусского летописания. За последнее время в этом направлении в методическом плане самый большой вклад внесён А.А. Гиппиусом. Использование данных и методов истории языка позволило ему предложить лингвотекстологическую стратификацию ранних летописных текстов. Это, безусловно, серьёзный инструмент, помогающий уточнять и корректировать результаты традиционного текстологического анализа, вычленять (хотя бы предположительно) ранние летописные слои и отделять их от более поздних дополнений и вставок. По своему значению и научному потенциалу методику Гиппиуса, наверное, можно сравнить с теорией «общих ошибок» К. Лахмана. Однако им присущи как общие достоинства, так и общие ограничения – о чём, собственно, и писала О.Б. Страхова. На мой взгляд, дискуссия между ними, о которой упоминает Вовина-Лебедева, обозначает не две противоположные позиции по отношению к стратификации летописных текстов на основании данных языка. Речь идёт о границах применения такого подхода и критериях верификации (или опровержении) его результатов. Во всяком случае, эта методика не может быть основной при стратификации текстов летописей, хотя и способна корректировать и верифицировать результаты «классического» анализа.

Однако в собственно текстологических исследованиях раннего летописания наиболее серьёзные достижения приходятся на долю историков. Работая в рамках традиционного текстологического исследования, Т.Л. Вилкул, работы которой упоминаются в статье В.Г. Вовиной-Лебедевой лишь мельком, пришла к выводам, радикально меняющим наши представления о том, какие летописи сохранили наиболее ранние тексты, а также о том, как выглядели начальные этапы древнерусского летописания.

В основе её исследования лежит довольно элегантная рабочая гипотеза, подвергающая сомнению общепринятую пока точку зрения на завершающий этап формирования раннего летописания Древней Руси, согласно которой в Новгородской I летописи сохранился текст Начального свода, непосредственно предшествующий Повести временных лет, дошедшей до нас – с бо́льшими или меньшими изменениями – в Лаврентьевском, Ипатьевском и близким им списках. По мнению же Вилкул, напротив: начальная часть Новгородской I летописи представляет собой переработанный текст Повести, несколько сокращённый и одновременно дополненный вставками из хронографических сочинений. Такую точку зрения в той или иной степени разделяют некоторые современные авторитетные исследователи древнерусского летописания (А.Г. Бобров, Д. Островский, А.П. Толочко и др.). До последнего времени дело ограничивалось отдельными (порой весьма интересными и важными) наблюдениями и предположениями, однако данный тезис не получал систематического обоснования.

Именно такое доказательство и предложила Т.Л. Вилкул. На основе тщательного текстологического сличения текста начальной части Новгородской первой летописи с текстом Хроники Георгия Амартола она пришла к выводу, что, вопреки утверждениям А.А. Шахматова, новгородский летописец использовал эту хронику. Мало того, в ходе сравнения летописей с дошедшими до нашего времени хронографическими компиляциями ею установлено, что в Новгородской первой летописи присутствуют цитаты, отдельные выражения и сюжетные заимствования из хронографов, следы которых в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях (т.е., в Повести временных лет) проследить не удаётся. На этом основании сделан вывод, прямо противоположный выводу Шахматова. Тот полагал, что в Новгородской I летописи отсутствуют цитаты из Хроники Георгия Амартола, встречающиеся в Лаврентьевском и Ипатьевском списках Повести временных лет. Удалить из неё все такие цитаты (в том числе немаркированные) было невозможно и, главное, бессмысленно. Поэтому текст, в котором они не обнаружены, следует считать первичным по отношению к текстам, где Георгий Амартол цитировался. Из этого и делался вывод о том, что в Новгородской I летописи мы имеем текст так называемого Начального свода.

Теперь же оказалось, что текст Новгородской I летописи помимо выдержек из Георгия Амартола содержит цитаты из источника (источников), не привлекавшихся составителем Повести временных лет. Это дало точно такие же логические основания для вывода прямо противоположного: текст этой летописи вторичен по отношению к тексту свода, сохранившемуся в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях. Вывод практически безупречный, так сказать, равный по силе и обратный по направлению шахматовскому.

Текстологические штудии Вилкул, естественно, не снимают вопроса о том, что Повести временных лет предшествовал некий «Начальный» свод. Однако, если гипотеза Вилкул верна, его состав и время создания нуждаются в новом исследовании. Тем более что она не снимает других аргументов Шахматова, которыми тот обосновывал существование свода, составленного в 1090-х гг. Кстати, ни Вовина-Лебедева, ни Гиппиус⁴ не заметили, что статья автора этих строк⁵ (поддержанная Толочко и Вилкул)⁶ не только подвергает сомнению возможность использования данных летописной статьи 6604 г. для датировки «третьей редакции» Повести временных лет, но и даёт дополнительный аргумент в пользу существования Начального свода.

Ещё одним важным направлением изучения древнерусского летописания является исследование систем летосчисления, используемых авторами первых летописных сводов. К сожалению, эта тема не относится к числу «популярных» среди историков. Тем не менее впервые в историографии появилась работа, автор которой взялся за этот нелегкий труд. Речь идёт о солидной, хотя и во многом спорной монографии С.В. Цыба⁷, вышедшей уже двумя изданиями и незаслуженно обойдённой вниманием специалистов. Множество наблюдений, гипотез и догадок по поводу систем счёта лет в Повести временных лет, сформулированные в ней, нуждаются в самом пристальном внимании и обсуждении. Во всяком случае, появление её – важная веха в невероятно сложных вопросах древнерусской хронологии.

Также нуждаются в осмыслении любопытные статьи В.Г. Лушина, вышедшие, к сожалению, в малотиражном сборнике⁸. Но пока они обсуждаются преимущественно нашими украинскими коллегами⁹.

Ситуация осложняется тем, что для древнерусских летописцев даты, помимо всего прочего, могли иметь ещё и символический смысл¹⁰. Проблемы изучения систем летосчисления, которыми пользовались ранние летописцы, важны ещё и тем, что переходы с одной из них на другую могут стать важным маркером стратификации летописных текстов – возможно, не менее эффективным, нежели данные истории языка.

Одной из важнейших проблем изучения древнерусского летописания как исторического источника является корректное понимание летописных текстов. Как ни парадоксально, основной прорыв и здесь сделали не филологи или лингвисты, а историки. Прежде всего это касается летописной лексики. С одной стороны, казалось бы, лексикологи проделали колоссальную работу по созданию исторических словарей (работа над которыми, к сожалению, пока не завершена)¹¹. С другой – уже давно поставлен вопрос о том, насколько терминология, используемая историками при трансляции древнерусских текстов, соответствует семантике тех или иных древнерусских лексем (прежде всего обозначающих те или иные социальные страты и «политические» образования)¹². Работа в этом направлении только начинается, но её результаты впечатляют¹³.

Вместе с тем сделаны определённые шаги в понимании того, что можно было бы назвать идеологией древнерусского летописания. Герменевтический подход, основывающийся на выявлении «точек опоры» в виде прямых и косвенных цитат (преимущественно библейских), встречающихся в летописях, – лишь один из возможных путей в этом направлении. Он, однако, берёт своё начало вовсе не в работах литературоведов. Традиционно филологи (а за ними и историки), занимавшиеся древнерусским летописанием, рассматривали «церковную риторику» и «устойчивые литературные формулы» как «литературный этикет», некие орнаментальные заставки или архитектурные излишества, которыми можно пренебречь. Так, Д.С. Лихачёв, чьи труды по праву в значительной мере определяют развитие современного источниковедения Древней Руси, считал, что «летописец… только внешне присоединял свои религиозные толкования тех или иных событий к деловому и в общем довольно реалистическому рассказу», в этом просто «сказывался… средневековый “этикет” писательского ремесла». Поскольку же, по словам Лихачёва, «провиденциализм… не является для него [летописца] следствием особенностей его мышления», становилось очевидным, что «отвлечённые построения христианской мысли», встречаемые в летописных сводах, нельзя толком использовать даже для изучения мировоззрения автора той или иной записи: «Свой провиденциализм летописец в значительной мере получает в готовом виде, а не доходит до него сам»¹⁴.

Одним из первых, кто не просто выявил библейские цитаты в средневековых исторических текстах, но обратил внимание на то, что многие недостоверные сведения в этих источниках восходят к библейским образам и фразеологии, был немецкий источниковед Х. Бреслау¹⁵. Его ученик Т. Рудольф развил эту идею, изучая одну из глав Хроники Гельмольда¹⁶. Однако обе эти работы не привлекли внимания современных им историков и источниковедов. Следующий – и очень важный – шаг сделал Д.Н. Егоров¹⁷. Именно он обратил внимание на «библиократизм» средневековой литературы. Однако и его чрезвычайно интересное во многих отношениях исследование, по существу, оставалось забытым до самого последнего времени. Между тем практически все его наблюдения не потеряли своего значения и сегодня.

Егоров, в частности, писал: «Выявление степени влияния церковного элемента позволяет подойти к средневековому писателю с совершенно новой и, мне кажется, весьма плодотворной стороны: возникает цепь новых вопросов, выясняются многие незамеченные подробности не только стиля, но и метода его работы. Специально для рассмотрения средневекового историка выяснится ряд новых критических задач, в значительной степени меняющих благосклонное, в общем, и доверчивое к нему отношение»¹⁸.

Исследователь точно и ёмко охарактеризовал влияние Библии на тексты средневековых источников: «Вопрос о степени влияния церковного элемента на все проявления средневековой литературы удобно и ненасильственно можно свести к вопросу о влиянии Писания, о чём, странным образом, до сих пор нет ни одного исследования. Влияние Библии на всё средневековье ни с чем не сравнимо и стоит в теснейшей зависимости от общей церковности всей культуры. Писание – единственная основа всякого знания и для великого богослова, и для начинающего школьника; изучение его – единственная и конечная цель: все остальные дисциплины имеют лишь прикладное значение, являются лишь “instrumentum”, и недаром иногда scriptura и theologia синонимизируются. Писание – богооткровенно, а посему, и в целом, и в малейших своих крупицах, даёт знание совершенное, абсолютное; библейские слово или фраза – auctoritas неоспоримой ценности. И вот, часто Библия в средние века представляется в виде бесконечной сокровищницы аргументов, убедительнейших цитат, одинаково пригодных и одинаково доказательных для всякого спора, богословского или политического. Полемисты времён Генриха IV, Филиппа Красивого, Людовика Баварца, вплоть до “монархомахов” и Мильтона, опираются не столько на факт, сколько на “слово”. Умение цитировать равносильно умению диспутировать… Но, конечно, значение Библии не исчерпывалось и в средние века буквальным значения её слов, вырываемых иногда чрезвычайно произвольно из общего контекста, чем и объясняется бесконечность и бесплодность большинства средневековых споров. Библия не только непревзойдённый арсенал словесных аргументов, но и великая божественная энциклопедия примеров, целостных фактов, поучительных событий. Раскрыть все богатство фактических примеров может лишь толкование, экзегеза, и, поэтому, способы толкования, а в связи с ними, и ёмкость божественной энциклопедии, её безграничная приложимость ко всяческим явлениям современности, всё увеличиваются: кроме “литерального”, буквального значения постепенно всё расширяется круг иносказательного толкования – находят смысл моральный, тропологический, анагогический, типический. Таково научное значение Библии для средневековья»¹⁹.

Всё это, как мне представляется, справедливо и для древнерусского летописания. Библейские образы и цитаты использовались летописцами не для «украшения», не просто как «вариации на библейскую тему», а как способ оценок и характеристик описываемых личностей и событий. Такой подход к библеизмам в летописных текстах дал возможность предложить гипотезу, позволяющую непротиворечиво объяснить зарождение «классического» летописания XI–XVI вв. и его прекращения, отбор событий, подлежащих фиксации и форму их описания, набор цитируемых текстов, выявить смысл тех или иных конкретных сюжетов в их взаимосвязи, цель создания летописных сводов и даты их завершения, появление в них годовых, календарных и часовых дат, ближе подойти к тому, что можно назвать идеологией древнерусского автора. Естественно, всё это не исключало использования летописей в тот или иной момент древнерусской истории в иных целях. И если некоторые трактовки отдельных сюжетов представляются неубедительными, то сама гипотеза пока не фальсифицирована, и пока, насколько мне известно, не предложена альтернативная гипотеза, которая бы лучше, экономнее объясняла все эти моменты (естественно, речь не идёт о том, что «летописцам просто так нравилось писать»). Остаётся только ждать, когда такая гипотеза будет сформулирована (а то, что будет – не сомневаюсь).

Помимо всего прочего, выявление прямых и косвенных библеизмов позволило выделить часть летописной информации, которая, собственно, и представляет интерес для восстановления того, «как это было на самом деле». Как писал Егоров, «в библеизме как раз кроется то типичное, лишь по выделении которого мы можем получить действительно индивидуальное и оригинальное. Лишь после “проверки на Библию”, в которой… нуждается любой средневековый исторический памятник, мы можем действительно поставить вопрос о самостоятельности и ценности его данных»²⁰. Так что, такой подход не только не «провозглашает… принципиальный уход от разработки проблемы достоверности летописных сообщений», как почему-то считает В.Г. Вовина-Лебедева, но, напротив, создаёт необходимые условия для выявления в летописях достоверной ретроспективной информации²¹.

И тут возникает ещё одна проблема: как использовать ранние летописные тексты в конкретно-исторических исследованиях. Этот вопрос беспокоил историков уже давно. Один из самых последовательных сторонников А.А. Шахматова М.Д. Присёлков еще в 1941 г. пришёл к выводу, что Повесть временных лет – источник «искусственный и мало надёжный»²². Об этом выводе отечественные историки стараются не вспоминать: так или иначе, сообщения Повести временных лет лежат в основе практически всех исследований по истории Древнерусского государства. Они вполне разделяют мысль, сформулированную ещё М.А. Алпатовым: «По своему реалистическому подходу к историческим явлениям “Повесть” для своего времени стоит на сравнительно высоком уровне… “Повесть временных лет” была и остаётся не только главным, но и достаточно достоверным источником по древнейшей Руси и по истории русской исторической науки… По достоверности материала “Повесть” может стоять рядом с теми западными “Историями”, которые отличаются наибольшей достоверностью… Эйнгард должен быть поставлен ниже “Повести” – ради своего героя он обращается с историческим материалом слишком произвольно», и т.д., и т.п.²³ И хотя вывод Присёлкова, по словам Я.С. Лурье, «другим историкам казался парадоксальным», он «вытекал именно из трезвой оценки источниковедческой базы: для истории IX–X вв. “Повесть временных лет” является недостаточно надёжным источником»²⁴. С этим соглашался М.Н. Тихомиров: «Вся древнейшая история Руси фактически представляет собой пересказ различного рода преданий, а тем самым и достоверность сведений по истории Руси первой половины XI века снижается до крайности. Какую ценность как исторический источник может иметь, например, рассказ о княжении Игоря, если он записан более чем за 100 лет после описываемого в нем события?»²⁵. Тем не менее историки продолжают повторять летописные легенды (а то, что такие предания не выдумывались, а лишь записывались летописцами, хотя те и заключали их в христианскую «оболочку», сомнений нет). Тем самым они проявляют удивительную непоследовательность, поскольку принимают все предшествующие высказывания Присёлкова о древнерусском летописце; мало того, упрекают учёного в тех случаях, когда он временами пытается смягчить свои оценки²⁶. Между тем вывод о недостоверности информации Повести временных лет – единственное строгое логическое умозаключение, которое должно следовать практически из всех построений исследователей раннего летописания, касающихся жизненных ориентаций древнерусского летописца.

Лишь в последнее время А.П. Толочко попытался впервые написать историю Древней Руси без опоры на Повесть временных лет²⁷. В этом и заключается основное достоинство работы украинского исследователя – как бы ни относились к тем или иным его пассажам. Он просто постарался реализовать то, что было, так сказать, завещано классиками отечественного летописного источниковедения. Кстати, собственно источниковедческие замечания (а не специальные исследования) играют в работе Толочко вспомогательную роль. И если одни из них вызывают вполне справедливую критику, то многие другие представляют интерес и заслуживают самого пристального внимания и изучения.

Современное источниковедение древнерусского летописания стоит перед новыми проблемами (или, как сейчас модно говорить, «вызовами»). Наработанный исследовательский арсенал уже позволяет решить некоторые из них. Но ещё больше предстоит сделать – и в плане предложения и апробации новых подходов к этому непростому источнику, и в плане корректировки использования летописного материала в конкретно-исторических исследованиях.