Картина древнейшей истории Руси без ПВЛ, нарисованная Толочко, конечно, имеет право на существование. Но, как и другие варианты объяснений летописного текста, она уязвима. У Толочко автор ПВЛ (Сильвестр, как он полагает) оказался человеком, мало что знавшим о прошлом Киева и княжеского рода. Зато он был искусным книжником, «создавшим потрясающую историю и замечательное литературное произведение». В некоторых случаях Толочко этому тексту доверяет, упоминая, например, «династическое предание киевских князей, общему смыслу которого можно доверять»¹³. И, как это почти всегда бывает, критикуя других за недостаток аргументов, Толочко сам предается фантазиям, например, предполагая, откуда в летописи могли появиться Аскольд и Дир, и почему летописцу пришлось создать «две отдельные “княжеские” биографии» и «предполагать их совместное правление, совместный поход и одновременную смерть». Непонятно, чем эта серия нанизанных одно на другое предположений лучше того, что предлагали учёные шахматовской школы. Это яркий пример серии догадок, которые Я.С. Лурье называл рассуждениями по принципу «почему бы и нет?» В другом месте автор обвиняет предшественников, в частности Шахматова, в том, что они аргументируют свои предположения, прибегая к «тонким подтасовкам», в частности, приписывая себе знание хода действий летописца, который «подумал так-то», решил сделать то-то, ошибся там-то¹⁴. Но и сам Толочко часто действует аналогично, и точно так же, как и предшественники, опирается в рассуждениях на собственные гипотезы и догадки. При ответе на вопрос, как появилась хронология начальной части ПВЛ, он рассуждает следующим образом: поскольку древнейшая история «рассчитана при помощи дат византийско-русских договоров» (предположение, продвигаемое в книге, но здесь фигурирующее уже как некая истина), а «ни один из предполагаемых “предшествовавших” сводов не знал о существовании договоров», то там же впервые возникла и хронология. Перед нами пример построения, где одно предположение подкрепляет другое и наоборот. Предложив новую схему построения ПВЛ, Толочко в основу её кладет «хронологическую симметрию», показывающую, что промежутки между важными по летописи событиями оказываются одинаковыми или симметричными (кратными трём или несущими другой символический смысл). В целом та часть книги Толочко, где он предлагает смотреть на тексты договоров с греками как на ядро, из которого вышел весь древнейший текст ПВЛ, представляет интерес, вне зависимости от того, соглашаться с выводами автора или нет. По мнению Толочко, «даты трёх договоров разметили пространство X века», в том числе определили первую дату ПВЛ 852 г. Конечно, это лишь одно из возможных объяснений, поэтому непримиримость к сторонникам других трактовок указанной даты (достигали своего «путём тонких подгонок в рассуждениях»), вызывает изумление.

А.П. Толочко, возмущаясь против того, что он воспринимает как засилье шахматовской традиции, довольно дидактично указывает в эпилоге: «Древнейшее прошлое Восточной Европы нельзя излагать так, как заведено – пересказывая Повесть временных лет»¹⁵. Но, вопреки Толочко, историки обычно так и не делают, и картина ранней истории Руси, нарисованная им, во многих аспектах уже написана его предшественниками. Начиная со времен В.О. Ключевского решающее значение в становлении Древнерусской державы придают торговле; эта точка зрения подкреплена данными археологии¹⁶. О значении рабства в Древней Руси и о работорговле также давно писали¹⁷. Между тем Толочко критикует С.М. Соловьёва, как будто более новой историографии не существует. «Хронологическая» же гипотеза Толочко объясняет некоторые части текста ПВЛ, но далеко не все, как не все подробности летописного рассказа могут быть выведены из договоров Руси с Византией или из киевских топонимов. Объявить остальное просто «баснословием» – тоже не решение вопроса, ведь тогда мы должны понять, откуда и как возникло именно данное «баснословие». Толочко отметает эту проблему и просто пишет о тексте ПВЛ, «“засоренном” известиями самыми разнообразными, хаотичность которых скрывает первоначальный рисунок»¹⁸.

Думаю, вряд ли стоит подробно писать о том, что по вопросу о достоверности летописей как источника большинство исследователей истории Древней Руси стоят сейчас на позиции, противоположной позиции Толочко. Учёные разных направлений, часто совершенно не сходящиеся друг с другом в концепциях (М.Б. Свердлов, В.А. Кучкин, И.Я. Фроянов, А.В. Назаренко, А.Ю. Дворниченко, П.С. Стефанович, П.В. Лукин и многие другие) равно опираются на летописные тексты, зачастую предлагая собственные интерпретации рассказов ПВЛ и Новгородской первой летописи (Н1), а также взгляды на историю их текстов. В ряде случаев исторический анализ даёт неожиданные аргументы в пользу достоверности сообщений летописи. Так, в работах Назаренко среди многих оригинальных гипотез по поводу летописных сообщений я бы обратила внимание на мысль, касающуюся сообщений летописи о княжениях Святослава Игоревича, Владимира Святославича и Ярослава Мудрого, т.е. тех известий ПВЛ, которые как раз ставятся под сомнение в книге Толочко. В ряде статей Назаренко сопоставил княжеские разделы означенного времени по ПВЛ и соответственные явления из истории Франкского государства VI–IX вв., обнаружив явное типологическое сходство. По его мнению, с точки зрения типологии, содержание, например, «ряда» Ярослава Мудрого (так, как он изложен в ПВЛ) не вызывает сомнений. Летопись здесь «сохраняет характер делового распоряжения и вполне узнаваемые черты завещательного формуляра», что (даже при учёте того, что всё это «преломляется через призму политических представлений летописца рубежа XI–XII вв.») является «косвенным свидетельством достоверности летописного рассказа»²¹. Таким образом, сравнительно-исторические исследования могут дать дополнительный материал для суждений об исторической ценности рассказов ПВЛ.

Желание пересмотреть отношение к традиционной текстологии летописания на рубеже столетий носилось в воздухе. Тогда же начали выходить статьи И.Н. Данилевского, а затем его итоговая монография, наиболее ярко демонстрирующие герменевтический подход к русскому летописанию²⁴. Автор провозгласил обращение «к неоригинальным сведениям источника», «общим местам» и принципиальный уход от разработки проблемы достоверности летописных сообщений. Как и Ерёмин, Данилевский принял в качестве аксиомы то, что «наш образ мира принципиально отличается от образа мира древнерусского автора», и «способы описания его различны». В отличие от Сендеровича, он не отмежевывался от критического метода и высоко оценил достижения школы Шахматова, хотя фактически на них не основывался. Но Данилевский не согласился с Д.С. Лихачёвым и Я.С. Лурье, полагавшими, что у людей прошлого не было особого мышления (в противном случае мы не могли бы понимать сочинения средневековых авторов).

Если Ерёмин полагал, что поиски обязательных логических связей в летописном рассказе излишни, поскольку летописец описывал всё, что знал или слышал, ничего не пропуская, то Данилевский поставил целью обнаружить замысел летописца и вскрыть его подтекст²⁵. Для этого он, в частности, исследовал ориентацию летописца на образцы и устойчивые клише, провозгласив себя преемником в этом смысле Лихачёва и О.В. Творогова²⁶, и сам привёл впечатляющие примеры таких клише²⁷. Данилевский объявил, что летописи составлены по «центонно-парафразному принципу»: текст складывался из частичек другого текста как своего рода коллаж, подобно тому, как христианские памятники архитектуры включали при постройке античные колонны, а иконы ориентировались на готовые иконописные подлинники. Поскольку в случае летописания такими частичками были в основном тексты Писания, по мнению Данилевского, подавляющее большинство из них можно установить. Возможно, они связаны с обучением книжников, при котором священные тексты заучивались наизусть.

По Данилевскому летописец – искусный составитель коллажа, играющий отрывками известных текстов, составляющий из них мозаику, имеющую подчас другой, нежели изначальные отрывки, смысл. Невольно возникает впечатление, что речь идёт не о средневековом книжнике, а об авторе эпохи постмодернизма. Ориентация на образцы – действительно важный момент древнерусской культуры, хотя приводимые Данилевским примеры касаются в основном поворотных моментов летописного повествования. В изложении же рядовых событий виден, скорее, более простой приём: писать, как в старых текстах, которые летописец когда-то видел или читал. И хотя на первый взгляд кажется, что предложенный Данилевским подход несёт очевидную пользу историкам (если что-то в тексте является цитатой из Писания, это следует выявить, чтобы не принимать символ за действительность), и многие наблюдения Данилевского были поддержаны коллегами, не все они убедительны. Например, трактовка слов «на Руси есть веселие пити, не можем без того быти» как параллель с Книгой Иисуса, сына Сирахова «что за жизнь без вина? оно сотворено на веселие людям», кажется интересным наблюдением. Но далее рассуждения историка представляются неоправданно усложнёнными: по его мнению, истинный смысл реплики открывается при обращении к Толковой Палее и образу вина как крови Христовой, так что «ответ Владимира прообразует принятие им христианства»²⁸. Другие приводимые Данилевским случаи прямого или косвенного цитирования также не могут быть интерпретированы однозначно. Что касается «невидимых библеизмов», как называет их исследователь, то тут наиболее интересно введение им элементов, которые ранее представлялись пришедшими из устных источников, в поле письменной традиции, хотя не все примеры одинаково удачны. Так, вывод о том, что слова «Земля наша велика и обилна, а наряда в неи нѣтъ» связаны с фразой 111 псалма («обилие и богатство в доме его, и правда его пребывает вовек») не кажется очевидным. Также не слишком убеждает, что библеизм виден в требовании волхвов: «Нама стати пред Святославомь, а ты не можешь створити ничтоже», поскольку здесь «можно видеть не только ссылку на статью Русской Правды, запрещающую мучить смердов “без княжьего слова”», но и слова апостола Павла: «Разве вам положено бичевать римского гражданина, да и без суда?»²⁹. Трактовка рассказа о хазарской дани, где «меч обоюдоострый» есть признак богоизбранного народа, и значит, в летописном рассказе заложена идея преимущества христианства над иудаизмом, тоже порождает ощущение неуверенности. Автор не приводит прямых текстуальных заимствований, настроение летописного рассказа и библейских текстов различны, и традиционный взгляд, согласно которому здесь перед нами устное предание, попавшее в летопись, на этом фоне не проигрывает.

В книге проводится мысль, что Писание для летописца являлось «семантическим фондом, из которого оставалось лишь выбрать готовые клише для восприятия, описания и одновременной оценки происходящего», тогда как «индивидуальное творчество затрагивало главным образом форму и в гораздо меньшей степени – содержание летописного сообщения»³². Однако мы знаем (правда, из более поздних летописных текстов), что как раз форма летописного сообщения была зачастую весьма традиционна, и словесные сочетания, синтаксические конструкции кочевали из одного текста в другой, причём содержание сообщений могло совершенно различаться³³. И.Н. Данилевский сам привёл выразительный пример того, как события в летописи описываются одними и теми же словесными формулами при различном содержании: речь идет о жестоких действиях руси в окрестностях Константинополя во время похода князя Олега, то же – во время похода князя Игоря, и то же – в Лаврентьевской летописи при описании монгольского нашествия на Рязань. Все три случая восходят к Откровению Мефодия Патарского и Житию Василия Нового.

Наконец, вызывает вопросы трактовка Данилевским названия ПВЛ. Это одно из наиболее известных мест книги, и данному сюжету сначала была посвящена отдельная статья³⁶. Автор сумел предложить действительно свежий взгляд на, казалось бы, заезженный фрагмент текста. Момент с избранием Руси «на последние времена», и чтение «врéменных», а не «временных» лет – интересный вариант трактовки. Но построен ли весь текст ПВЛ под углом эсхатологии? То, что «временные лета» можно понимать как «последние времена», возможно, и достойная внимания идея. Но стоит ли относиться к ней как к «программе ПВЛ»? Тут, как во всяком хорошем деле, нужно уметь вовремя остановиться. По Данилевскому, летопись являлась «специфическим “документом”, который должен был фигурировать на Страшном суде» и предназначалась Тому, «Кому, в конце концов, должны были попасть летописные тексты», а «уж Он-то, вне всякого сомнения, мог разобраться с любым “ребусом”, созданным человеком»³⁷. Но неужели летописец мог думать, что Спасителю, чтобы произвести суд, нужна летопись или любые другие письменные донесения? Разве Он и так не знает всё и намного больше? Создаётся впечатление, что опытный экзегет-летописец Данилевского слишком буквально понимал выражение «небесная канцелярия».

Я.С. Лурье показал, что, если основываться на летописании позднем и официальном, реконструируется одна история Руси, а если на раннем и независимом – совершенно другая³⁸. Соответственно, летописный текст, перед тем как стать историческим источником, должен пройти предварительную обработку с целью выделения в нём ранних и поздних слоёв. За А.Л. Шлёцером стояла школа геттингенских библеистов. Тогда исследование текстов рассматривалось прежде всего как необходимый этап подготовки их издания. Считалось, что издавать нужно изначальный текст, а не то, что испорчено в результате многовековой традиции переписывания. В соответствии с этим Шлёцер, считавший ПВЛ авторским сочинением, составленным монахом Нестором, задачу видел в воссоздании первоначальной летописи, искажённой в результате рукописной традиции. Остальные напластования (поздние списки и проч.) – лишь материал, позволяющий добраться до основ. Шлёцер полагал, что это возможно, и ПВЛ стала первым в истории науки не библейским и не классическим текстом, к которому применили приёмы, разработанные для последних. Но сам он, как известно, работу до конца не довёл и последователей среди русских учёных не имел. Предложенный Й. Добровским метод сравнения летописных вариантов, ведущий от более поздних к более ранним, вплоть до того, который можно назвать das Urtext³⁹, также не был оценен современниками по достоинству. Шлёцер и Добровский были лингвистами, а летописи в России считались епархией историков, подходивших к ним совсем иначе. Сообщения летописцев, иногда довольно туманные, допускали разную интерпретацию и построение на этой основе многочисленных исторических концепций. Кроме того, следовало ещё освоить огромный материал летописных списков. Требовалось их издать, чем и занялась Археографическая комиссия. По мере опубликования томов «Полного собрания русских летописей» картина, предстающая перед историками, оказывалась всё более и более сложной. Поэтому было важно совершенствовать приёмы обращения с летописями и найти не слишком сложный метод, чтобы как-то подступиться к этому морю противоречивой информации.

Во второй половине XIX в. после работ Н.К. Бестужева-Рюмина⁴⁰ историки стали текст летописи расслаивать на две составляющие: погодные (анналистические) записи и отдельные летописные сказания. Этот приём являлся обязательным вплоть до начала XX в. В сохранившихся анналистических фрагментах летописи было принято видеть следы древних летописей отдельных княжеств. Предполагалось, что эти летописи когда-то соединили (свели) друг с другом и дополнили более пространными историческими сказаниями о наиболее важных, с точки зрения летописцев-сводчиков, событиях⁴¹. То, что сохранившиеся и дошедшие до нас памятники представляют собой не изначальные анналы, а продукт их вторичной обработки, т.е. «летописные своды», считалось главным достижением науки XIX в. в определении природы летописания. Но понятие «свода» использовал и тот, кто разрушил данный метод, объявив его устарелым и ненаучным. Учёный совершенно другой выучки, Шахматов подошёл к летописям как к чистому полю, как к материалу, не затронутому до того анализом⁴².

Критика начальной части этой схемы, в том числе признание или непризнание всех древнейших сводов по Шахматову, включая Нсв, долгое время носила частный характер. Исключение составляют работы А.Г. Кузьмина. Продолжая линию своего учителя М.Н. Тихомирова⁴³, Кузьмин подверг критике сам шахматовский метод. Он выступил против тезиса о том, что только источник является единственной основой знаний об истории, апеллируя к так называемому внеисточниковому знанию и критикуя «источниковедческий монизм» и «рафинированный позитивизм» филологов и текстологов, например, Лурье⁴⁴. Кузьмин предложил «отказ от реконструкции текстов и жёстких приурочений времени и места создания предполагаемых исторических сочинений», поскольку Шахматов не увидел «невозможность некоторых построений», им предложенных, с исторической точки зрения. Кузьмин считал, что Шахматов строил многочисленные гипотезы, желая подчинить «разнородный летописный материал» единой схеме, в результате чего летописание у него стало выглядеть «как единое вековое дерево», но при этом было «оторвано от породившей его общественной среды, замкнуто в себе самом». В противоположность этому Кузьмин предложил признать множественность летописных традиций, которые нельзя свести к одной генеалогии, и, как и М.Н. Тихомиров, призвал учитывать поздние летописные памятники при реконструкции ранних этапов летописания⁴⁵.

После безвременной смерти Алешковского прошло немало лет, и предложенный им метод на материале раннего летописания развивало новое поколение исследователей – А.А. Гиппиус, Т.В. Гимон, А. Тимберлейк, С.М. Михеев. Двое первых сосредоточили внимание сначала на истории текста Новгородской первой летописи. Гиппиус начал с исследования её древнейшего Синодального списка (Син.) и сделал в этой области настоящий прорыв⁴⁷. Тимберлейк исследовал Лаврентьевскую летопись⁴⁸.

Представляется, что Гиппиус в своих построениях оказался более других близок не только к выводам Шахматова, но и к ходу мысли последнего, хотя и отказался от многих частей его схемы. Взгляд Шахматова на летописание как на исключительно компилятивный процесс, по мнению Гиппиуса, ошибочен. Он был обусловлен отсутствием оригиналов древнейших летописей. Между тем мы многое можем сказать об оригинале Новгородской владычной летописи (Нвл), которая представляла долгое время одну пергаменную рукопись, ежегодно пополнявшуюся новыми записями. Отдельные части и тетради редактировались и даже заменялись⁴⁹. По Гиппиусу, нет оснований полагать, что Нвл широко копировалась в XII–XIV вв., долгое время существовал только оригинал и Син. – список, изготовленный в XIII в. в Юрьевом монастыре и там же пополнявшийся в первой половине XIV в. Позднее Нвл отразилась в списках Н1 младшей редакции (Н1мл).

Хотя Шахматов и был лингвистом, он специально не занимался анализом языка летописи, тогда как Гиппиус этот анализ предпринял. Поскольку в основе Син. лежит погодная летопись, которая велась при владычном дворе, и поскольку, согласно Гиппиусу, этот список – ненамного отстоящий от оригинала Нвл., он произвёл анализ языковых различий в тексте Син. и увидел «швы» в летописном повествовании и указания на границы работы одного летописца и на смену его другим. Исследователь предположил, что при переписывании Нвл лексика, структура текста и его стиль были затронуты в небольшой степени, и что писцы передавали особенность оригинала. В результате специального лингвистического исследования получен впечатляющий результат – разделение текста Син. (значит, согласно А.А. Гиппиусу, и Нвл) на сегменты. Из наблюдений над ними сделан важный вывод: границы семи из девяти выделенных учёным сегментов совпадают со временем смены епископов на Новгородской кафедре. Таким образом, если Гиппиус прав, то смена новгородского владыки влекла за собой смену летописца, который вёл владычную летопись. Этот вывод пока никем не опровергнут. Разумеется, столь жесткая связь ведения летописи со сменами владык – только гипотеза. Такими же научными гипотезами являлись и построения Шахматова, в которых читателей со временем перестала удовлетворять аргументация то по одному, то по другому вопросу⁵⁰.

При чтении работ Гиппиуса встаёт ещё один старый и спорный вопрос: что является признаком заимствования текста? Обязательно ли нужно текстуальное совпадение, чтобы говорить о заимствовании? Перерабатывали ли летописцы свои источники, излагали ли их своими словами? Так, в Н1 под 1203–1204 гг. имеется группа известий владимирского происхождения о южнорусских событиях. Гиппиус предложил связать их с пребыванием на Новгородской кафедре епископа Митрофана. Е.Л. Конявская показала, что текстуальные совпадения с северо-восточным летописанием присутствуют лишь у части «южнорусских» статей Н1 за эти годы, в других же совпадает только набор известий⁵¹. Такого рода наблюдения всегда вызывали вопросы, и не только в случае с ранним, но и с поздним летописанием. О чём говорит совпадение сюжетов при отсутствии текстуального совпадения? Летописец мельком посмотрел какой-то текст, но не имел возможности скопировать его, затем по памяти и другими словами пересказал его? А может быть, о некоторых важных событиях невозможно было не рассказать? Или это разные варианты записи устных рассказов очевидцев? Случаи, когда это можно проверить, редки. Очевидно, снова приходится смириться с тем, что уверенно ответить на данные вопросы мы никогда не сможем.

Не все построения Гиппиуса, касающиеся истории текста Нвл, кажутся одинаково убедительными. Часто это догадки, что объяснимо: как и Шахматов, Гиппиус стремится дать объяснения как можно большему числу летописных данных, и иногда объяснения построены по следующему принципу: «ничто не мешает» (одно из любимых выражений учёного) предположить то-то и то-то. Здесь в самих приёмах своих Гиппиус ближе к Шахматову, чем, например, к Лурье, который требовал, чтобы гипотеза была не только возможной, но и необходимой. Я бы отметила ещё один момент сходства подходов к летописям у Шахматова и Гиппиуса. В схеме Шахматова большую роль играло взаимное влияние разных летописей друг на друга. Гиппиус также допускает постоянные изменения, вносимые в летопись то в виде приписок, то вставных листов, то новых тетрадей, содержащих отредактированный текст. Особенно важную роль в концепции Гиппиуса играют вставные листы. Так, наличие в Син. одной из повестей при отсутствии её в Н1мл. объясняется тем, что в их общий протограф вставили лист, и в таком виде этот протограф переписали в Син., а потом этот вставной лист успел потеряться. И, конечно, замечательной чертой работ Гиппиуса является то, что, как и Шахматов за сто лет до него, он постарался восстановить картину ушедшей жизни, в данном случае, средневекового Новгорода, людей, которых можно или назвать по имени, или связать с теми, чьи имена нам известны. В результате сегментирования Син. у нас появилось новое знание о новгородских летописцах⁵².

Т.В. Гимон⁵³ вслед за А.А. Гиппиусом провел тщательный анализ текста Син. уже как историк. Он решил ответить на вопрос, заданный ещё Шахматовым: как именно составлялись погодные летописи? Опираясь на выводы Гиппиуса о владычных летописцах, постоянно продолжавших кодекс (пример плодотворного сотрудничества лингвиста и историка), Гимон выделил у каждого летописца «разнообразные манеры», которые нельзя, тем не менее, назвать индивидуальными чертами. Это приёмы составления текста: одни летописцы вели бессистемные записи иногда сразу за несколько лет, другие отличались обозначением точных дат (фрагмент с отсутствием дат определяется как указание на перерыв в летописании, когда текст был написан задним числом), есть записи не чаще раза в год, иногда летописцы вели летопись синхронно событиям, иногда делали длительные перерывы.

Лингвистическая стратификация Н1 кажется в целом удачно решённой задачей (во всяком случае, на настоящем этапе). Тимберлейк предложил, используя лингвистический анализ, выделять «интервалы» в Лаврентьевской летописи⁵⁵. Гиппиус позднее обратился к тексту ПВЛ⁵⁶, сохранившемуся, в отличие от Нвл, в списках, отстоящих на несколько веков от оригинала, и переписывавшегося много раз. Но поскольку вслед за Алешковским Гиппиус полагает, что погодная летопись велась в Киево-Печерском монастыре (в 1090–1110-х гг.), т.е. ПВЛ – это не только свод, то лингвистическая стратификация возможна. Со своей стороны Гимон, имея в виду классическое сопоставление приёмов работы летописцев, также утверждает (хотя и с оговоркой), что «изучение приёмов работы создателей ПВЛ – довольно благодарная задача, поскольку в части до начала XI в. в Н1мл сохранился текст непосредственного источника ПВЛ – Начального свода (если, конечно, мы признаём эту гипотезу А.А. Шахматова)»⁵⁷.

Остановимся на наиболее важных положениях. Гиппиус предпринял анализ «языковой гетерогенности летописей», полагая, что «анналистическая природа летописи», создаваемой путем постепенного накопления погодных записей, может отражать «постепенность языковой эволюции»⁵⁸. Он сопоставил старые и новые формы аористов от глагола рещи в ПВЛ, и пришёл к выводу, что в основе ПВЛ лежит текст (первоначальное ядро), созданный в первой половине XI в. Таким образом, на совершенно новом основании Гиппиус подкрепил наиболее спорную концепцию Шахматова о составлении Древнейшего свода в первой половине XI в., хотя структуру этого первоначального ядра ПВЛ он видит иначе, чем Шахматов. Новый метод, по Гиппиусу, должен работать в сочетании с традиционными приёмами текстологии. Поэтому кроме материала языка, вслед за Шахматовым Гиппиус привлёк в качестве аргументов результаты анализа «содержательных противоречий, нарушений последовательности изложения, грамматической и смысловой связности текста». Полученные при анализе употребления форм аориста от рещи указания на вставки в первоначальный текст, по его мнению, подкрепляются обнаружением дублирований и нарушений связности изложения, определяемые традиционными способами. Поэтому Гиппиус считает доказанными следующие положения: подтверждается гипотеза Шахматова об отражении в Н1мл более древнего, чем ПВЛ, текста, т.е., гипотеза о Нсв; в основе ПВЛ и свода 1090-х гг. (Нсв) лежал текст, не разделённый по годам – первоначальное ядро ПВЛ, обросшее более поздними напластованиями, разграничиваемыми лингвистически. Его восстановление является «текстологической необходимостью», без которой нельзя понять многие особенности текста ПВЛ. Что касается уточнённой датировки этого ядра, то Гиппиус предположил даже, что поскольку его текст распространяется не далее крещения Руси, это «позволяет не исключать возможности появления его ещё в княжение Владимира».

В наиболее определённой форме результаты лингвотекстологической стратификации ПВЛ, предложенной Гиппиусом, подвергла критике О.Б. Страхова⁵⁹. Она отвергла не только конкретные результаты этого исследования, но и сам принцип подобной стратификации, уподобив его практике объявления поздними вставками тех языковых элементов, «которые по тем или иным причинам не подходят исследователю» (присущей учёным XVI–XVII вв.). Взамен предложено признать появление «разновременных и разнородных языковых признаков в пределах одного памятника, особенно такого, который принадлежит открытой рукописной традиции», специфическим явлением текста, а «не явлением языка», поскольку «здесь мы имеем дело с накоплением языковых характеристик в течение длительной, часто многовековой, переписки памятника». По мнению Страховой, прямое перенесение выводов истории языка на материал более сложный, т.е. материал книжности и истории текста, не даёт надёжных результатов. Сосуществование старых и новых языковых форм (в том числе старых и новых форм аориста от рещи) часто оказывается явлением, которое прослеживается через всю историю развития церковнославянского языка. А поскольку в Киевской Руси XI в. старые формы аористов от рещи звучали в богослужении, то «история старых и новых форм аористов, – это история их бесконечной вариативности» в памятниках письменности, обусловленной самыми разными причинами. По мнению Страховой, распределение старых и новых языковых форм в памятниках летописания не может быть «детерминирующим хронологическим маркером, позволяющим установить время создания памятника».

Гиппиус посвятил отдельную работу разбору точки зрения Страховой. Он согласился с тем, что сосуществование старых и новых форм аористов от рещи сложилось гораздо раньше XI в., и не у восточнославянских книжников. Однако, отметив, что это не влияет на предлагаемый им метод выявления интерполяций в тексте ПВЛ, повторил и даже укрепил свои выводы относительно истории её текста⁶⁰. Сложились две определённо сформулированных позиции по отношению к стратификации летописных текстов на основании данных языка. И мы, надеюсь, будем наблюдать продолжение полемики, в которой примут участие лингвисты. Идеи Гиппиуса получили развитие в монографии С.М. Михеева⁶¹. Отмечу также статью Л.Ф. Килиной, рассматривающей предложенное Гиппиусом направление, и продвигающей ту точку зрения, что «в качестве минимальной единицы лингвотекстологического анализа» должна рассматриваться фраза, и что языковые изменения следует рассматривать «в пределах формул, которыми насыщены летописные тексты»⁶².

Жаркие споры развернулись вокруг других вопросов истории текста ПВЛ. Отметим две наиболее интересные дискуссии: о Нсв и о редакциях ПВЛ. Участники обнаружили незаурядное остроумие и открытость для новых взглядов на летописание. Не имея возможности входить во все аргументы сторон, обозначу их позиции. Хотя схема древнейшего летописания Шахматова целиком никем, кроме М.Д. Присёлкова, не была принята, гипотеза о Нсв как общем источнике ПВЛ и Н1мл считалась в XX в. не опровергнутой. Более того, признавалось, что она получила новое подкрепление со стороны О.В. Творогова⁶³. Гиппиус выступает сторонником существования Нсв и сторонником метода Шахматова в целом, хотя и дополняет его собственными приёмами, а гипотезу Шахматова о Нсв. принимает лишь в её главном положении. Ранее сомнения в существовании Нсв высказывали многие учёные, относительно недавно к ним присоединился Д. Островский⁶⁴, но главным оппонентом гипотезы о Нсв в этом вопросе сейчас выступает киевская исследовательница Т.Л. Вилкул. Она отвергает идею Гиппиуса о том, что гипотеза Шахматова о Нсв является текстологически необходимой, и предлагает другие объяснения истории и структуры текста ПВЛ без предложенных Шахматовым решений. Вилкул не согласна, что в Н1мл отражён более ранний текст, чем в ПВЛ, полагая, что до статьи 1016 г. Н1мл воспроизводит текст ПВЛ, а после этого – текст Син.⁶⁵. В последнее время скепсис по поводу Нсв вызывает положительные отклики⁶⁶, но пока представляется, что проблема не может оцениваться как решённая. И гипотеза Шахматова, и построения его противников в вопросе о Нсв – результат исследований; аргументы нужно ещё подробно анализировать и разбирать. В настоящее время точка не поставлена, несмотря на то что последнее слово пока осталось за скептиками. Что касается более ранних, чем Нсв источников ПВЛ, то это по-прежнему наиболее гипотетичное звено схемы. Гиппиус уверенно пишет об их наличии, хотя и здесь он иначе, чем это делал Шахматов, смотрит на изначальное «ядро» ПВЛ и на его последующую трансформацию⁶⁷.

Это же можно сказать и о проблеме выделения редакций ПВЛ. А.А. Шахматов, правда, несколько раз менявший свою точку зрения, выделил их три: первоначальная редакция, редакция Сильвестра 1116 г., в основном отражённая в Лаврентьевском списке и сходных, и редакция 1118 г., связанная с князем Мстиславом Владимировичем, в основном отражённая в Ипатьевском списке и сходных (Шахматов предполагал взаимное влияние второй и третьей редакций друг на друга в сохранившихся списках ПВЛ). Критику этого построения начал ещё В.М. Истрин, а затем от третьей редакции ПВЛ предложили отказаться Л. Мюллер и О.В. Творогов⁶⁸. А.А Гиппиус пересмотрел проблему, вернувшись к гипотезе о третьей редакции, хотя и видоизменил частично шахматовскую схему редакций ПВЛ, приняв некоторые аргументы её критиков⁶⁹. В частности, Гиппиус полагает, что контаминированность всех сохранившихся списков ПВЛ Шахматов преувеличил, хотя, безусловно, этим отличается Радзивиловский список. К тому же Гиппиус пошёл дальше Шахматова в определении летописных слоев ПВЛ, принадлежащих третьей редакции. Его аргументы повлияли на Л. Мюллера, принявшего их и пересмотревшего свою предыдущую точку зрения⁷⁰. Число скептиков тем не менее росло: к ним присоединились И.Н. Данилевский и А.П. Толочко⁷¹. После выхода работ последних А.А. Гиппиус заново проанализировал летописную статью 1096 г., трактовка которой является одним из главных оснований в данной полемике, рассмотрел аргументы оппонентов и подтвердил собственный взгляд о верности в целом гипотезы Шахматова, но затем последовала статья Вилкул на эту же тему⁷².

Наконец, хочется напомнить, что речь должна идти не только о научных изысканиях как таковых. А.А. Гиппиус, например, убедительно показал, что существующие переводы ПВЛ на современный русский язык несовершенны и нуждаются в уточнении⁷³. До сих пор у нас нет критического издания ПВЛ с подробным научным комментарием. Комментирование не было заложено в традицию публикации летописей в ПСРЛ. Долгие годы роль такого издания исполняла двухтомная публикация ПВЛ в серии «Литературные памятники», подготовленная Д.С. Лихачёвым под редакцией В.П. Адриановой-Перетц почти 70 лет назад⁷⁴. Недавно появилось ещё одно издание ПВЛ⁷⁵. При некоторых явных его недостатках⁷⁶, идущих от того, что привлечённых сил оказалось недостаточно для такой грандиозной работы, это пока единственная современная попытка комментированного издания ПВЛ, и многие из примечаний, например, написанные А.Г. Бобровым, представляются важным вкладом в исследование памятника.