Историческая политика является частным случаем политики памяти¹. Для неё характерно активное участие властных структур и преследование партийно-идеологических интересов, чем объясняется её зачастую конфронтационный характер. В рамках исторической политики особое место неизбежно занимает официальный нарратив – принятое на государственном уровне видение истории нации. В России после распада СССР задача конструирования национальной истории вышла на первый план². И прежде всего встал вопрос об идентичности – должна ли она считаться «национальной», «гражданской», «имперской», «цивилизационной», «русской», «российской» и т.д.

Эволюция официального исторического нарратива

Нарратив – сюжетно оформленное повествование, предлагающее связную картину цепи исторических событий – является основным форматом репрезентации прошлого как в историографии, так и в публичном пространстве. Его связность достигается за счёт генеалогического принципа изложения, благодаря чему «событие отсылает к каким-то своим будущим последствиям (именно к последствиям, а не к причинам)»³. Исторические нарративы складываются из событий-фрагментов, которые могут быть развёрнуты в самостоятельные сюжетные повествования. В политическом дискурсе, в отличие от профессионального исторического, нарративы прошлого редко имеют развёрнутый вид. Тем большее значение приобретает их соответствие тому, что можно обозначить как «чувство очевидного» реципиентов⁴: связи, подразумеваемые политическим текстом, «прочитываются» аудиторией в той мере, в какой отсылают к уже известным ей сюжетным линиям.

Общественный интерес к прошлому стал наиболее интенсивен в СССР в период перестройки, отчасти потому, что через обсуждение исторических сюжетов артикулировались политические позиции, которые долгое время невозможно было заявить открыто. Идиоматический язык перестройки – «выбор исторического пути», «историческая альтернатива» и т.д. – в большой степени заимствован из лексикона историков⁵. Обсуждение «белых пятен», связанных с преступлениями коммунистического режима, прежде всего сталинизма, даже публичное произнесение ранее запретных применительно к СССР слов «империя» и «тоталитаризм» – всё это имело очевидное политическое значение.

Политика памяти в постсоветской России изначально представляла собой «поле битвы», на котором сталкивались не просто соперничающие идеологические интерпретации ключевых исторических событий, но принципиально разные культурные модели работы с прошлым. С одной стороны, продолжалось начатое в период перестройки переосмысление, связанное с «ликвидацией белых пятен» и осознанием «человеческой цены» того, что ранее представлялось в качестве достижений. Такая политика памяти вписывается в модель «проработки трудного прошлого / коллективной травмы», которую с бóльшим или меньшим успехом осваивают многие страны, получившие в наследие от бурного и трагического ХХ в. «память» о гражданских войнах, массовых репрессиях, этнических чистках, геноциде и иных преступлениях против человечности. Эта модель связана с дискурсом о «преступлении и травме», с «устранением причиняющей боль асимметрии памяти» жертв, с разоблачением и осуждением преступников и, в конечном счёте, с поисками примиряющего нарратива, позволяющего противоборствующим сторонам «включить своё противоположное видение событий в общий контекст более высокого уровня». Реализация этой программы сопряжена с очевидными рисками: ведь «травма – в отличие от героического нарратива – не мобилизует и не консолидирует, а нарушает и даже разрушает идентичность»⁶. И хотя успех в деле критической «проработки прошлого» может оказаться фактором, сплачивающим нацию, далеко не всем обществам удаётся последовательно проводить этот курс. Тем не менее, как свидетельствует опыт Германии, Франции, Испании, Австрии и других стран, «проработку трудного прошлого» можно отложить, но нельзя отменить. В постсоветской России эта задача до сих пор остаётся актуальной, и властвующая элита не может её игнорировать, поскольку существует достаточно влиятельная коалиция общественных сил, настаивающих на выполнении программы «десталинизации». Кроме того, жёсткая позиция отказа от критической проработки прошлого неизбежно будет использована международными контрагентами для подрыва репутации России.

С другой стороны, после распада СССР возникла необходимость конструирования исторического нарратива, способного служить основанием новой макрополитической идентичности. В российском случае эта типовая задача политики памяти, во многих странах решавшаяся ещё в процессе нациестроительства, осложняется тем, что речь идет о «выкраивании» истории «нации» для сообщества, выступающего наследником ядра империи (даже двух империй). Усугубляет ситуацию отсутствие определённости с прочими элементами конструируемой идентичности (в частности, оснований идентификации и символических/географических границ сообщества). Вместе с тем политика памяти, направленная на консолидацию нации, имеет определённую логику: в таких случаях основной упор делается на событиях и символах прошлого, укрепляющих положительные представления нации о себе⁷. Полезным «строительным материалом» оказывается «память» о былых победах, ключевых вехах строительства государства, научно-технических достижениях, вкладе соотечественников в сокровищницу мировой культуры и т.п. Наглядной иллюстрацией могут служить памятники государственным деятелям, полководцам, героям и деятелям культуры, установленные в столицах разных стран мира. В некоторых случаях целям нациестроительства с успехом служат и символы былых поражений, но для многосоставных наций, подобных российской, данный вариант не подходит⁸.

В 1990-х гг. российская идентичность конструировалась на основе новых, «демократических» ценностей, ориентиром для которых служил идеализированный «опыт Запада». Легитимация политического курса Б.Н. Ельцина опиралась на исторический нарратив, в котором сочетались обе описанные выше модели политики памяти. Первый президент Российской Федерации и его соратники использовали перестроечный дискурс для обоснования критического нарратива, мобилизующего на «демонтаж тоталитарного порядка»⁹. Формально разделяя цели сторонников «проработки прошлого», элита ставила во главу угла не столько преодоление «асимметрии памяти», сколько оправдание собственного курса и конструирование идентичности макрополитического сообщества на новых принципах. Стержнем этой конструкции служила критика советского опыта, отношение же к дореволюционной истории было более сложным.

В основе нарратива лежала идея «новой России», порвавшей с негативным наследием как советского, так и имперского периода. Вспоминая о прошлом, Ельцин часто прибегал к противопоставлениям («за всю тысячелетнюю историю России культура и её деятели не имели столько свободы творчества и политической независимости, как теперь»¹⁰; «Россия хорошо знает, что такое право силы. Осознать силу права только предстоит»¹¹; и т.п.). В то же время нельзя игнорировать стремление власти утвердить преемственность исторического развития, преодолеть «разрыв 1917 года». Показательны принципиальные изменения в геральдике – имперский двуглавый орел сочетался с трёхцветным неимперским флагом. В тексте, который актёр О.В. Басилашвили читал на инаугурации Ельцина 10 июля 1991 г., говорилось о святом равноапостольном князе Владимире, преподобном Сергии Радонежском, Петре Великом и Екатерине II. Также говорилось о «событиях 1917 года», но практически не упоминался советский период.

Критический нарратив нашёл отражение не только в текстах, но и в практических действиях (переименование топографических объектов, демонтаж памятников, изменение официальных ритуалов, трансформация старых советских праздников и проч.). Мы располагаем документом, в котором он излагается весьма подробно и обстоятельно. В феврале 1996 г., в рамках фактически начавшейся избирательной кампании, Ельцин включил в своё ежегодное послание Федеральному Собранию РФ большой фрагмент, посвящённый истории ХХ в. Призывая соотечественников найти верную шкалу оценки событий 1990-х гг., он пытался оправдать распад СССР и объяснял тяготы реформ необходимостью выживания после краха коммунистического проекта, «не выдержавшего испытания на большой исторической дистанции». Президент крайне негативно характеризовал предложенную большевиками «сверхжёсткую мобилизационную модель развития» и демонстративно отказывался от позитивной оценки того, что прежде ставилось в заслугу советскому режиму: по оценке Ельцина, «превращение России в мощную военно-индустриальную державу было достигнуто надрывом сил народа, за счёт колоссальных людских потерь». Критически оценивая прежние политические режимы, он представлял фактором преемственности истории не государство, а народ, «сумевший сохранить, несмотря ни на что, свои лучшие национальные черты и качества»¹². Великая Отечественная война вписывалась в новый нарратив как подвиг народа, совершённый не благодаря советскому строю, а вопреки ему. Такая интерпретация соединяла «героизм» и «травму», благодаря чему конструкция оказывалась не только достаточно гибкой, чтобы вместить «трудное прошлое», но и могла служить хорошей основой «гражданского патриотизма».

Смысловым стержнем нового официального нарратива стала проецируемая на всю «тысячелетнюю историю» России идея великодержавности. Именно государство (вне зависимости от менявшихся границ и политических режимов) выступает в качестве ключевой ценности, скрепляющей макрополитическую общность. Идея «сильного государства» как основы былого и будущего величия России была сформулирована в 2003 г., когда Путин назвал «поистине историческим подвигом» граждан России «удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире»¹³. Идея «тысячелетней России», сложившейся в великое государство, способное завоевать «сильные позиции в мире», стала стержнем исторической политики.

Новая смысловая схема коллективного прошлого оформлялась постепенно. Решительный разрыв с прежним нарративом произошёл лишь в начале второго президентского срока Путина, когда в послание Федеральному собранию РФ были включены известные слова о распаде СССР как «крупнейшей геополитической катастрофе века»¹⁴, которые противоречили оценке, многократно озвученной Ельциным («Советский Союз рухнул под тяжестью всеобъемлющего кризиса, разодранный на куски экономическими, политическими и социальными противоречиями»¹⁵). Интерпретация распада СССР (который de facto стал началом нового этапа истории Российского государства) как случайной катастрофы¹⁶, спровоцированной действиями злонамеренных политиков, прекрасно вписывалась в концепцию «тысячелетней» великой державы. Однако она полностью противоречила прежнему нарративу, который представлял крах «тоталитарного» коммунистического режима как историческую необходимость и описывал выбор 1990-х гг. как изменение траектории развития.

«реабилитация» советского в официальной символической политике происходила избирательно: наиболее одиозные моменты исключались из репертуара «используемого» прошлого. В выступлениях Путина и позднее Д.А. Медведева можно обнаружить немало критических оценок советского опыта; речь не шла о его тотальной апологии. Тем не менее тема «трудного прошлого» практически перестала быть частью официального нарратива. История СССР оказалась «политически пригодной» прежде всего как история великой державы, которая, несмотря на все трудности, смогла осуществить модернизацию и превратиться в ведущего актора мировой политики. Тоталитарные практики и репрессии были «вынесены за скобки». Оформилась политика, «направленная на перекодирование ностальгии по советскому прошлому в новую форму российского патриотизма, для которого «советское», будучи лишено исторической специфики, рассматривается как часть широко понимаемого… культурного наследия»¹⁷.

При всех принципиальных различиях у политик памяти 1990-х и 2000-х гг. была одна общая особенность: официальный нарратив, озвучиваемый первыми лицами и «прочитываемый» в решениях федеральной власти, не дополнялся целенаправленной реконструкцией «инфраструктуры» коллективной памяти. Предлагая концепцию «новой России», Ельцин и его соратники не сумели подкрепить её политическими ритуалами, праздниками, эмоционально насыщенными «изобретёнными традициями», закрепляющими «вехи» новейшей истории. Характерным примером может служить создание Ельциным комиссии для поиска национальной идеи. Её деятельность не дала результатов, а вскоре, в августе 1998 г., экономический и политический кризис отодвинул эти усилия на периферию внимания власть предержащих. Более или менее систематический характер эта работа начала обретать уже при «новом режиме», особенно с того момента, как соответствующую тематику в Администрации президента РФ стал курировать В.Ю. Сурков. Но и путинская элита, сделав выбор в пользу «тысячелетней России», уделяла удивительно мало внимания насыщению новой конструкции узнаваемыми символами. Анализ тематического репертуара памятных речей¹⁸ Путина и Медведева показывает, что основным «поставщиком» поводов для обращения к прошлому остаётся история советского периода, причем около трети выступлений посвящены Великой Отечественной войне. Единственным казусом «изобретения традиции», связанной с «тысячелетним прошлым», оказалось учреждение в 2004 г. Дня народного единства (насколько успешным стал этот проект – предмет для отдельного разговора). Очевидно, что «инфраструктура» коллективной памяти, доставшаяся по наследству от СССР, не могла служить хорошей опорой концепции «тысячелетней России», поскольку выстраивалась под нарратив, который весьма критически «препарировал» отечественное прошлое. Однако властвующая элита не предпринимала особых усилий для связывания воедино весьма эклектической концепции, предпочитая обходиться позитивными символами уже актуализированного прошлого.

Политика памяти в странах Европейского Союза: вызов и ответ

Сильным катализатором политики памяти стала активизация в начале ХХI в. в странах Восточной Европы исторической политики, главной мишенью которой была Россия. В результате в первой половине 2000-х гг. власть начала активно заниматься политикой памяти и задавать тон в этом процессе.

После падения коммунизма сконструировать национальные нарративы по своему усмотрению получили возможность почти все страны бывшего соцлагеря. Единственным исключением стала ГДР, которой в ходе поглощения Западной Германией предписывалось принять нарратив, сформированный в ФРГ. Преподаватели истории прежнего режима были практически поголовно уволены, а концепция, возлагавшая вину за преступления нацистов на капитализм и объявлявшая главными жертвами коммунистов, сдана в архив. В остальных же странах роль пострадавших оказалась зарезервирована для титульной нации, а трактовка истории сфокусировалась на страданиях от коммунистического угнетения. Причём коммунизм представлялся как сугубо внешнее, «московское» зло. Страны Восточной Европы включились в «поиски потерянного геноцида»¹⁹.

Помимо тематических музеев, в них создавались институции, существенно отличавшиеся от тех, которые характерны для Западной Европы. Польский Институт национальной памяти (ИНП) был учрежден в 1998 г. вместо Комиссии по расследованию преступлений против польского народа. Образцом, по официальной версии, послужила «комиссия Гаука» в Германии, которая занималась обеспечением сохранности архивов служб безопасности ГДР и организацией доступа к ним исследователей и обычных граждан²⁰. На деле, однако, сходство оказалось весьма отдалённым. Помимо опеки над архивами спецслужб ИНП занимается преследованием лиц, причастных к преступлениям коммунистического режима, для чего в его штате числится 26 прокуроров. С 2006 г. Институт также занимается люстрацией. Изначально он насчитывал 800 сотрудников, но теперь их уже более двух тысяч, а бюджет увеличился втрое. Историки, занятые в его исследовательских подразделениях, имеют статус госслужащих и получают существенно более высокую зарплату по сравнению с сотрудниками Академии наук и университетов. ИНП является главным игроком на рынке специальной и популярной печатной продукции об истории, опубликовав более 600 томов материалов и издавая под своей эгидой три популярных журнала. Это во многом объясняет, почему сторонние исследователи сталкиваются с серьёзными проблемами в доступе к архивам, находящимся в ведении Института – работники ИНП видят в них нежелательных конкурентов.

Термин «историческая политика» Польша в 2004 г. заимствовала из Германии, когда несколько интеллектуалов выступили в печати с призывом выработать и энергично проводить патриотическую «историческую политику»²¹. Но он не просто утратил то сугубо негативное значение, которое имел с 1980-х гг.²², а стал знаменем агрессивного инструментального подхода к прошлому. В посткоммунистических странах историческая политика превратилась в оружие борьбы на внутри- и внешнеполитическом фронте. Понятие «историческая политика» теперь используется здесь преимущественно в «польском» варианте.

В 2008 г. западноевропейские историки, а также некоторые их коллеги из Восточной Европы, подписали «Воззвание из Блуа» (Appel de Blois), в котором говорилось: «История не должна становиться служанкой политической конъюнктуры. Её нельзя писать под диктовку противоречащих друг другу мемуаристов. В свободном государстве ни одна политическая сила не вправе присвоить себе право устанавливать историческую истину и ограничивать свободу исследователя под угрозой наказания. Мы обращаемся к историкам с призывом объединить силы в их собственных странах, создавая у себя организации, подобные нашей, и в ближайшее время лично подписать наш призыв, чтобы положить конец сползанию к государственному регулированию исторической истины. Мы призываем политических деятелей отдать себе отчёт в том, что, обладая властью воздействовать на коллективную память народа, вы, тем не менее, не имеете права устанавливать законом некую государственную правду в отношении прошлого, юридическое навязывание которой может повлечь за собой тяжёлые последствия – как для работы профессиональных историков, так и для интеллектуальной свободы в целом. В демократическом обществе свобода историка – это наша общая свобода»²³.

Украинский институт национальной памяти должен был, согласно постановлению Кабинета министров от 31 мая 2006 г., разрабатывать предложения по «восстановлению объективной и справедливой истории украинского народа», «пропаганде давности происхождения украинской нации и её языка», определять «направления и методы восстановления исторической правды и справедливости в изучении истории Украины»²⁴. Логично в этой связи, что ведущую роль в Институте с момента его основания играет В. Вятрович, ставший в 2014 г. его директором. Он получил известность в 2006 г. своей книгой, в которой доказывается, что Украинская повстанческая армия (УПА) во время войны спасала евреев от нацистов, а затем упрочил репутацию книгой, в которой доказывал, что резня польского населения Волыни отрядами УПА была частью «второй польско-украинской войны 1942–1947 годов», в которой украинцы оказались в большей степени жертвами, чем преступниками²⁵. В 2014 г. Вятрович разработал четыре новых закона, которые должны регулировать политику памяти на Украине. Они были в спешном порядке приняты в апреле 2015 г.²⁶

По всей восточной Европе успешно осуществлён «экспорт вины», что находится в кричащем противоречии с прежней европейской культурой памяти, постепенно приучавшей людей думать о собственной ответственности. Более того, восточно-европейская политика памяти, сосредоточенная на собственных страданиях, предъявила претензии и самому Западу – за предательство малых наций Европы, «похищенных» коммунистической Москвой. Этот мотив был сформулирован ещё в начале 1980-х гг. в знаменитой статье М. Кундеры «Похищенный Запад, или трагедия Центральной Европы»²⁷, которая познакомила американскую и западноевропейскую общественность с концепцией Центральной Европы²⁸.

После обретения независимости элиты новых государств с политической точки зрения вполне рационально стремились предотвратить возможность нового соглашения между ведущими государствами Запада и Россией, при котором могли бы пострадать их интересы. Для этого они старались повысить «цену» такого шага для западноевропейских лидеров, выстраивая определённую политику памяти и заключая на этой основе союзы с различными силами внутри ЕС. Эта стратегия, наиболее настойчиво проводившаяся балтийскими республиками²⁹, получила поддержку таких заслуженных диссидентов-президентов, как Л. Валенса и В. Гавел, а также западноевропейских политиков из числа бывших маоистов и троцкистов, дрейфовавших вправо по политическому спектру – от министров иностранных дел ведущих стран ЕС Й. Фишера и Б. Кушнера до интеллектуалов Д. Кон-Бендита или А. Глюксмана.

Экзистенциальные страхи были присущи восточноевропейским элитам в течение всего ХХ в. И. Бибо блестяще описал этот феномен в своей работе 1946 г. «О бедствиях и убожестве малых восточноевропейских государств»³⁰. Даже вступив в НАТО и ЕС, они не преодолели эти комплексы. Ключевым элементом соответствующих нарративов стала Россия как источник угрозы. В европейской традиции эта тема имеет глубокие корни: взгляд на Россию как на «варвара у ворот» доминировал в европейской мысли в течение последних трёх веков, иногда уступая место, а чаще сочетаясь с концепцией России как «вечного подмастерья». На базовые механизмы этого дискурса мало повлиял распад СССР: «Нет смысла рассуждать о конце деления на Восток и Запад в европейской истории после окончания холодной войны. Вопрос не в том, будет ли Восток использоваться для формирования новых европейских идентичностей, а в том, как это будет делаться»³¹.

Сегодня можно говорить и о долгосрочных последствиях такого сдвига. Расширение Европейского союза в 2004 г., по сути, похоронило надежды на то, что консенсус о прошлом может стать фактором дальнейшей консолидации³². Политика и, шире, культура памяти, оказались не клеем, а растворителем, который разъедает единство ЕС. Это воздействие могло игнорироваться, пока само объединение рассматривалось как уникальный пример политически успешного интеграционного проекта. Однако после Brexit’a неизбежна масштабная перегруппировка сил, причём наиболее вероятный её сценарий – «Европа разных скоростей». Можно ожидать, что политика памяти станет весьма эффективным инструментом дивергенции.

Политика памяти как проблема междисциплинарного исследования

Политику памяти можно рассматривать как систему взаимодействий и коммуникаций в политическом использовании прошлого, в которой профессиональное историческое сообщество играет одну из важнейших ролей. Это система с внутренней рефлексией, причём учёные оказываются в двойственной позиции актора и рефлектирующего наблюдателя. Соответственно, сама политика памяти оказывается объектом междисциплинарного научного анализа, который способен воздействовать на дальнейшее развитие своего объекта. Для историков, политологов, исследователей международных отношений, культурологов, социологов и социальных психологов принципиально важно отслеживать эволюцию официального нарратива, выявлять факторы, воздействующие на его динамику, анализировать другие значимые компоненты.

Исследования в области политики памяти уже оформились в особое междисциплинарное научное направление. До недавнего времени оно концентрировалось на четырёх основных темах. Первая – использование прошлого при формировании национальных и региональных идентичностей. Вероятно, наиболее известным проектом в этой сфере явилось исследование «мест памяти» во Франции³³. Вторая фокусировалась на памяти о колониализме, что нашло отражение в постколониальных исследованиях, особенно активных в США, Западной Европе и бывших заморских колониях Британии и Франции. Третья – изучение темы «проработки проблематичного прошлого» в XX в. Первоначально фокус был почти исключительно на Германии и Японии – по определению Нюрнбергского и Токийского трибуналов главных преступников периода Второй мировой войны. Начиная с 1980-х гг. вопросы нацистского прошлого, коллаборационизма и участия в Холокосте стали активно обсуждаться в других странах Европы. Параллельно шёл процесс изучения механизмов «проработки прошлого» политологами, историками, социологами. К этому направлению примыкает огромная литература, посвящённая Холокосту и памяти о нём. Четвертая тема: проблемы политики памяти в контексте transitional justice – восстановительного правосудия, направленного на преодоление последствий систематических нарушений прав человека, как правило в процессе трансформации авторитарных режимов.

Хотя круг акторов политики памяти не вызывает особых разногласий – обычно к их числу относят политические партии и отдельных ведущих политиков, СМИ, специальные институты, занимающиеся памятью и коммеморацией, музеи, различные общественные организации, и т.п., – исследования, рассматривающие её как процесс взаимодействия разных акторов в публичном пространстве, сравнительно редки. В лучшем случае объектом анализа становятся соперничающие нарративные стратегии. Принимая подход, фиксирующий внимание исследователя на ролях разных акторов политики памяти и их взаимодействии, нельзя не заметить, что политика памяти не существует изолированно от других аспектов того, что П. Бурдьё назвал символической борьбой³⁴: она связана с производством различных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование в публичном пространстве. Способы репрезентации прошлого обусловлены доминирующими моделями коллективных идентичностей, проектами желаемого будущего, позиционированием по отношению к значимым другим и опираются на общие репертуары смыслов. Поэтому для изучения политики памяти в полной мере могут использоваться подходы, разработанные для анализа символической политики. Наконец, при постановке в центр исследования проблемы взаимодействия различных акторов по вопросам политики памяти имеет смысл рассматривать каждое высказывание в духе подхода, предложенного К. Скиннером³⁵ – как политическое действие, которое должно быть проанализировано с точки зрения адресатов воздействия.

В целом при изучении политики памяти в России и других странах необходимо стремиться к преодолению ограничений, присущих значительной части существующих исследований. В частности, необходимо уделить особое внимание: 1) взаимосвязи внутри- и внешнеполитического аспектов; 2) взаимодействию различных акторов в обоих контекстах с фокусировкой внимания на процессах взаимодействия и взаимовлияния (entangled history); 3) разработке методологии сравнительного исследования структур взаимодействий, из которых складывается политика памяти в России, с теми структурами, в которых функционировали политики памяти в других странах и её апробации на материале конца ХХ – начала XXI в. Роль профессионального сообщества историков и различных экспертных сообществ³⁶ в формировании политики памяти также нуждается в систематическом анализе.